Повести и рассказы

Вот оно как, не инвалид… То ли написал — инвалид Отечественной войны, не думая о том, что это официальное название, то ли решил соврать… Пойди теперь разберись. Поставлен на очередь — все законно, делать тут ему, Гольцеву, больше нечего…

Но так вот, сразу, остановиться он не мог.

— А уважение к фронтовику, Виктор Михайлович? Не к ранам, но к делам его?

— У нас фронтовиков, Юрий Николаевич, много. — Улыбка гордости разломила толстые, крупные губы председателя. — Кому возле пятидесяти, каждый, считай, фронтовик.

— Но ведь болен человек!

— Так ведь кого на очередь ставим, все больны. Так просто на курорт не попадешь. Справку от врача надо. Все на равных.

Гольцев взял папку со стола, повертел ее в руках и бросил обратно.

— Ну так и что же, Виктор Михайлович? А может быть, ему так плохо — только санаторий и поможет?

— Не думаю, — сказал председатель. — Если человеку плохо, врач пишет: срочно. Срочно не срочно, но стараемся…

— Ясно, — сказал Гольцев. — Ясно.

Он поднялся. Ничего ему не было ясно, и он не знал, что сейчас делать.

Начальник участка сидел у себя за столом и писал. Он поднял от бумаг лысую круглую голову, пожал Гольцеву руку и кивнул на стул:

— Садитесь. Звонил председатель, предупреждал.

Он крикнул в приоткрытую дверь мальчишке-рассыльному, чтобы тот сбегал за Марахоновым, снова сел и принялся писать. Неожиданно бросил ручку, схватил лист бумаги и замахал им в воздухе — чтобы быстрее высохли чернила.

— Марахоновым интересуетесь, а? — с укоризной заговорил он. — Марахоновым, а? — И закачал, затряс головой. — Алкоголиком этим? Нашли тоже кем! Путевку просит? Путевку! Да алкоголик он, ваш Марахонов. Лодырь. Сейчас где-нибудь на ватничке под кусточком спит, седьмой сон видит. И еще курорт ему! Да у него одних выговоров, если поинтересуетесь…

— Выговоров, говорите?

Начальник бросил лист на стол.

— Выговоров!

Дощатая, хлипкая дверь конторки открылась, вошел парнишка-рассыльный, что бегал за Марахоновым.

— Нет его, — сказал парнишка. — Весь котлован облазил — нигде нет. Спрашивал — не видели.

— Вот, — развел руками начальник участка. — Найди его! Домой, наверно, уехал. А до дому его, между прочим, двадцать километров. — Он тяжело выбрался из-за стола. — Выгнать бы Марахонова ко всем чертям, по всем статьям, да маркшейдеров — днем с огнем.

— Ладно. — Гольцев тоже поднялся. — Нет его здесь — дома найду. Всего доброго.

— До свидания, — сказал начальник. — Алкоголик он, ваш Марахонов. Да еще и рвач — путевку ему без очереди. Я бы его выгнал, да маркшейдеров…

Гольцев подергал за веревочку щеколды, пропущенную через отверстие в двери. Щеколда забрякала, послышались шаги, запор откинули, и дверь медленно отворилась.

Человек, открывший ее, был в длинном кожаном фартуке, надетом на голое тело, из-под фартука выглядывали старые, вытершиеся лыжные брюки. В руках он держал рубанок с застрявшей под лезвием желтой, как янтарь, тонкой нежной стружкой, — в глубине двора Гольцев увидел верстак со свежеструганой доской.

— Марахонов? — спросил он.

— Ну да, — сказал человек спокойно, без всякого выражения, исподлобья глядя на Гольцева.

Лицо у Марахонова было бугристое и на взгляд — твердое, как кора старого дерева, и красное — такое бывает от работы на воздухе.

— Здравствуйте, хозяин. Я из газеты.

— Ну, — сказал понимающе Марахонов и теперь только посторонился, пропуская Гольцева. — Тогда знакомы будем.

Он взял поданную Гольцевым руку и пожал ее. Его рука была жесткой и твердой, будто булыжниковая, жилы на руках у него походили на веревки, они синевато просвечивали сквозь кожу, и сама кожа на кистях казалась отшлифованно-красной.

— Не ждали? — спросил Гольцев.

— Ждал, отчего же, — сказал Марахонов. — Я обедать в управление пошел, с Гришкой Лазутиным. В СУ пять мы вместе работали, встретиться договорились. Возвращаюсь, а мне бают: корреспондент приходил, тебя искал. Я тогда самосвал поймал — и домой. — Он снял фартук, бросил его на верстак и махнул рукой: — Проходите.

Дом был мал. Сразу от входа начиналась кухня, узкая, будто коридор, и направо, в дверной проем, завешенный тем, что лет пять назад называлось шторами, виднелась такая же маленькая комната — двуспальная кровать занимала, казалось, чуть не половину ее. И Гольцев подумал, что дом этот Марахонов поставил, наверное, сразу по возвращении из армии, поставил, думая, что на время, да так и прожил в нем, как один год, двадцать с лишним лет…

— Давно строились? — спросил он.

Марахонов обернулся. Глаза у него были упрятаны в частую сетку морщин.

— В сорок седьмом строился. А что?

— Да так, — сказал Гольцев. — Хозяйки нет?

— Нет. По магазинам направилась. Пацаны — один на улице, а второй, почитай, и не вернется сюда. Восемь классов закончил — и поминай как звали. В ПТУ пошел. Садитесь, что стоите. Правда-то, не в ногах она.

Гольцев сел.

Тесно тут было. На кухне едва-едва уместились обшарпанный кухонный стол, тумбочка, два табурета и на стуле — кадка с фикусом.

— Не в ногах, значит, правда, говорите? А где же она?

— Хотел у вас найти, — не сразу, а как бы взвесив каждое слово, неторопливо, с расстановкой ответил Марахонов. — Зачем бы писал иначе?

— Пьете вы много, Иван Кириллович, — сказал Гольцев. — Вот по совести: оттого и болезнь, может…

— А-а!.. Вон вы куда, — перебил его Марахонов. И усмехнулся исподлобья, и крепко прижал кулак к столу. — А о том вы не подумали, что я, может, оттого пью, что болею? В нос мне все тычут: пьешь, мол… а у меня сил нет болезнь мою носить. Как меня схватит — мне свет не мил. А только все и видят, что пьян…

Гольцев вынул сигареты, и Марахонов замолчал. Гольцев протянул ему пачку, Марахонов взял сигарету неловкими пальцами, но не закурил, а покрутил ее в руках, потом положил на стол, придавил пальцем и стал катать.

— Ну так что же, как там… с начальством вы встречались… — сказал он наконец, не глядя на Гольцева. — Дадут или как?

Гольцев закурил.

— Зачем вы написали, будто инвалид Отечественной войны?

Ему показалось — жилы на кистях Марахонова вздулись и сделались толще.

— Ну, а как же… — сказал Марахонов. — Кто же я? Я радикулит не по пьянке, я его в окопах получил…

Сидеть на тесно приставленном к столу табурете было неудобно, ноги у Гольцева затекли. Он выбрался из-за стола и встал к косяку.

— В письме, Иван Кириллович, еще такая есть вещь: если, мол, на курорт не попадете, то не миновать вам ампутации ног.

— Ну, — сказал Марахонов.

— Кто вам ампутацию обещал?

— Как кто? Врач. Невропатолог.

— Так и обещал?

— Не сам я выдумал.

— Но отчего же он, коль такое дело, не написал на справке, что «срочно»?

— Откуда мне знать. Им видней.

Сигарета у Гольцева догорала, пепел сыпался на пол. Гольцев огляделся — пепельницы нигде не стояло, — открыл дверь и вышел в сени.

Никакой он, конечно, не рвач, Марахонов. Просто вдолбил себе в голову, что курорт только и поможет ему. А впрочем, так оно, может, и есть… И насчет ног не выдумал, не мог он сам выдумать. Говорил ему невропатолог что-нибудь, может быть, и не об ампутации, а о том, к примеру, что с этой болезнью можно ноги потерять — в том смысле, что совсем трудно ходить станет, а у Марахонова это все по-своему повернулось… Нужно обязательно встретиться с невропатологом. Завтра же с утра позвонить в поликлинику — и встретиться… Председатель, конечно, зря не объяснил мужику, что к чему. Не велика служебная тайна — мог бы и сказать об этом словечке… Хотя… он врачу верит, а чего врач не написал, того, значит, и нет. Вот начальник участка — другое дело… По его если, получается: пьяница — значит, помирай. А может, действительно: оттого Марахонов и пьет, что болезни своей боится. Опустился, правда, в привычку вошло: как плохо — так водка…

Стена была выкрашена белилами, от сигареты осталось черное пятно. Гольцев соскоблил его ногтем, вытер пальцы носовым платком и ступил обратно в сени.