Люди на болоте. Дыхание грозы

ету полоску была, - обожгла Игнатиху жалость. - А весь достаток, считай, с

нее одной. А теперь - как теперь будет? - охватил страх. - Если, не дай

бог, уделят песок!.. С сумой весною пойти доведется! .. И что оно потом

будет?.. Вот и будь добрый, веселый! Не злой будь!.."

Ей захотелось прижаться к нему, приласкать, утешить.

Но она не шевельнулась; только вслушалась, как он дышит.

Боялась сказать слово: еше может разозлиться!..

Невесело мигал прикрученный фитиль в лампе, что висела под потолком у

Глушаков. Недавно ушел гость - Лесун, который промолчал весь вечер. В хате

были трое: старуха, старый Глушак и Евхим. Старуха горбилась, сидя на

кровати у печки. Опершись локтем на спинку кровати, сидя дремала, как

курица. То и дело локоть ее соскальзывал со спинки кровати, голова падала

на грудь, она просыпалась на минуту. Ставила локоть на спинку и дремала

снова, но ложиться раньше старика не осмеливалась. Евхим сидел на

привычном своем месте между столом и окном, опершись, как обычно, плечом о

подоконник, курил скрученную из газеты цигарку. Старик, который весь вечер

не находил себе места, брался за все, что попадалось под руку, и тотчас

бросал со злобою и отчаянием, который кипел и плевался все время, пока

молча торчал Лесун, - вдруг пожаловался беспомощно:

- Ето резанули. По самому горлу. В самый живот - нож!

- Резанули, - сдержанно согласился Евхим.

- Все рябая зараза ета Даметикова! Ета паскуда, етот гад!

- Гад! - Евхим затянулся цигаркой, пустил ртом дым. - Гад. Да вот, не

возьмешь. Не даванешь ему горло так, чтоб хряснуло, как у куренка...

- Не возьмешь! - пожалел и старик. Как ни кипел, рассудительно, с

беспокойством за Евхима, упрекнул: - А не возьмешь, дак нечего показывать,

что хочешь взять. Настораживать гада загодя.

- Руки свербели очень. - Евхим затянулся, долго медленно пускал дым. -

Свербели, а нельзя.

- Ничего не сделаешь! - Старик жалел об этом так, что не мог сдержать

мелкой дрожи губ. - Головою стену не прошибешь! - Как самое желанное, как

самую сокровенную мечту, выдохнул: - Если бы война! - Помнил, что рядом,

за стеной, Чернушкова приблуда, от которой всего можно ожидать и которой

век остерегайся, но не мог сдержаться, умерить голос: - Если бы царские

генералы с войском! Балахович какой новый пусть бы! Слыхать же: есть

где-то! Стоят наготове, а не идут почему-то!

- Генералы там такие... - Евхим матюгнулся.

- Генералы ученые. И злые: землю ж и у них позабирали. Землю, именья и

добро все позабирали. За границей отираться заставили. Так же вот и кипит

на душе, не иначе, у каждого, каждый рвется вернуть, что отобрали! -

Заметив, что Евхим слушает его невнимательно, как бы с насмешкой,

сдержался. Заговорил не так уверенно: - Или и они боятся большевиков? Или

момента ждут подходящего? Чтоб ударить в подходящий момент?

- Не тешьте себя, тато...

- Как же и жить, если не тешить! Не надеяться, - еще горячее зачастил

старик. - Одной надеждой только и держаться еще можно! Только и надеешься,

что бог насмотрится - и кончится его терпение!

- Не надейтесь, тато, на своего бога...

- Не говори, - загорелись глаза старика. - Не гневи его! Вот из-за

етого, может, все и получается! Что не почитают, что каждый оскорбляет

его! -Поетому он, может, и подумал: хоть передушите, пожрите один другого,

если вы все такие ко мне!.. Не смейся! - закричал он, уловив на лице сына

насмешку. Слушает, как умный чудака какого. - Не смейся! - приказал Евхиму.

Евхим погасил усмешку.

- Бог! Где он, етот ваш бог! - сказал Евхим вдруг нетерпимо,

раздраженно. - Если тут такое делается, а он - хоть бы что!

Глядит да молчит! За большевиков еще, похоже, старается! Безбожникам

помогает!

Старик перекрестился.

- Не городи! Не поддавайся дьяволу, который нашептывает тебе! Видит он

все, бог, ждет своего часу! И если увидит, что - время, - скажет свое!

Скажет! Увидишь!.. Придет етот час! Будет ето время! Перемеряется ето все

наново.

Увидишь! Бог скажет свое!

- Дак подождем, - заключил Евхим будто спокойно, снова с той же

скрытой, недоверчивой усмешкой.

- Сила теперь у них! - не заметил усмешки разгоряченный старик. -

Терпеть да надеяться только и остается!

Ждать - когда бог решит!

- Дотерпелись, дождались уже!..

- Дождемся, быть не может! Бог скажет свое!.. Чтоб поляки хоть! - вдруг

переменил тон старик. Сожалея, жаждущий, будто молил: - Хоть бы те уже!

Готовятся ведь давно, пишут в етих, большевистских, газетах...

Евхим только дымил, думал что-то свое. Неожиданно для старика подумал

вслух, твердо, решительно:

- Все же я прихвачу где-нибудь с глазу на глаз етого рябого! И поговорю

с глазу на глаз! - Он произнес "поговорю" так, что даже старик оглянулся

тревожно и настороженно. Евхимовы глаза были прищурены люто, беспощадно.

Евхим как бы поклялся: - Жив не буду, если не поговорю!

- Дознаются сразу, - поостерег мягко старик с сожалением.

Евхим промолчал. Дымил цигаркой, снова опершись о подоконник. Старик

сидел неспокойно, вертелся, ерзал на лавке. То поглядывал на окно, - не

подслушивает ли кто? - то бросал взгляд на старуху, что все дремала сидя,

то напрягал слух - что там, где Чернушкова; беспокойно размышлял, что

делать.

- К начальству какому, что ли, попробовать? - посмотрел на сына, будто

советовался. - Криворотого и то уже как бы жалко, что прогнали...

Подступиться не знаешь к кому.. - Старик выждал минуту, подсказал, с

опаской, внимательно: - Може б... к юровичскому - про которого намекал...

попробовать?..

- Можно попробовать... - не удивился, не стал долго рассуждать Евхим.

Может, и сам уже думал об этом. Вздохнул: - Надежды на другое нет...

Старик обрадовался:

- Сходи.

Езхим шеветьнулся. Бросил, растоптал лаптем окурок.

Громко, со всей беспощадностью сказал:

- Один выход - колхоз. Никуда не денешься! - Добавил так же беспощадно:

- Все равно жить самим не дадут! Да и зачем так жить, как теперь!

Старик помолчал. Неожиданно признался:

- Не примут.

Евхим не перечил. Молча пошел к себе. Старик шагнул вслед:

- Дак сходи ж.

2

Старик посоветовал идти не по шляху: незачем лезть людям на глаза. Из

хаты Евхим подался в сторону гумна, заглянул в гумно, покопался на

пригуменье. Потом уже, в кортовых штанах, в лаптях, в свитке, накинутой на

плечи, вышел в поле, спокойно, будто с какой-то хозяйственной заботой,

направился к лесу. Тропками, не встретив никого, обошел близкие Михали,

выбрался из лесу только у болота.

По кладке - из двух скользких . бревен - перешел мелкую после летней

сухмени речку. За речкой снова свернул с дороги, обминул Загородки. Полем,

тропинками, не выходя на шлях, держа направление на белую знакомую

церковь, и добрался до местечка.

В местечке пошел тоже не по людному главному спуску, а тихой тропкой,

что вдоль яра, вдоль огородов извилисто сползала с горы. Зубрич строго

запретил заходить в помещение, где он работал. Он запретил и тревожить

себя: разве только по крайней необходимости; не каким-нибудь намеком, а

простыми, четкими словами Зубрич ответил, что дело Евхима, в общем, ждать,

когда к нему придут. Только тогда, когда встреча будет необходима, Зубрич

разрешил: можно попросить его о встрече, но не заходя ради этого ни в его

кабинет, ни на квартиру: сообщить через Пёлюха, которого Зубрич устроил

работать на семенном складе. Домой к этому Пелюху Евхим и направлялся

теперь.

Хата была как раз под горою, в тихом, поросшем травою переулке, так