Грозное лето

— В чем дело, господа? И кто вы такие? И почему разговариваете с нижними чинами, а не с офицерами?

Орлов сурово спросил его:

— Вы почему отступили, поручик? Я генерального штаба капитан Орлов, везу приказ главнокомандующего фронтом, чтобы вы держались до прихода подкреплений, а у вас здесь черт знает что творится. Объясните, что произошло.

Поручик спрыгнул с коня и сбавил тон:

— Виноват, капитан, не заметил… А отступили по какому-то приказу генерала Артамонова, которого никто…

— Не имел права генерал Артамонов отдавать подобного приказа! — прервал его Орлов. — Ибо в штабе фронта есть донесение генерала Самсонова о том, что ваш корпус держится, как скала, — так ему доложил генерал Артамонов… Где штаб корпуса?

— Не знаю, капитан, честно говоря. Я вообще ничего не знаю и не понимаю, что происходит.

И тут все время молчавший штаб-ротмистр Кулябко убежденно сказал:

— Происходит, поручик, провокация. Врага. Его лазутчиков. Вам дан ложный приказ от имени командира корпуса.

Поручик лишился дара речи, а Орлов обернулся и крайне удивленно спросил:

— Что вы сказали, штаб-ротмистр?

— Я сказал то, что сказал, капитан. Поехали. Возможно быстрее. В штаб корпуса. Или к Самсонову прямым сообщением… На лошадях… — И сказал поручику: — Дайте нам пару лошадей, поручик. Немедленно.

— Слушаюсь, господа, — с готовностью ответил поручик. — Одна, полагайте, у вас уже есть, вторую я найду. У батарейцев возьму.

— Артиллеристов не трогайте, пусть едут на позиции, — приказал Александр. — Всех нижних чинов немедленно верните на фронт. Только не строю приказывайте, поручик, объясните положение…

— Слушаюсь.

И тут случилось неожиданное: пожилой солдат, тот, что первым начал говорить с Александром, остановил его и сказал:

— Ничего не надо объяснять, ваше благородие, все уже объяснилось: обмишулились мы трошки, сбил же германец клятый с толку всех, оттого и неразбериха вышла. — И, повысив голос, повелительно крикнул своим однокашникам: — А ну, подымайся, честной народ, хватит в холодке прохлаждаться! Будем поспешать в свой полк!

И — диво: солдаты хотя и нехотя, однако стали подниматься, собирать амуницию, проверять винтовки, а кое-кто примкнул штыки.

— Вот видите, поручик, нижние чины-солдаты все сами понимают. Постройте их и — с богом. Да, а как ваша фамилия? — спросил Александр.

— Крамарский. Командир батареи.

— Значит, коллега. Ну, в добрый час, поручик Крамарский. Будем надеяться, что еще встретимся, — сказал Александр и, подойдя к солдату, который велел всем подниматься, спросил: — Простите, отец, как ваша фамилия? Знакомое что-то видится, а не вспомню, где встречались.

— На мельнице нашего богатея Силантия, ваше благородие. Соловьев я, мирошником у него был, а вы с братцами приезжали молоть пшеницу когда-то, — давно было. Дед Кузьма ваш приезжал, а вас брал в помощники.

Александр порывисто обнял его, как будто близкого родича нашел, и виновато произнес:

— Дядя Пахомыч, как же не знать. У вас всегда было завозно многолюдно. Мы приезжали с дедушкой, чтобы искупаться в ставу. А у вас ведь всегда борода была белая от муки… Ну, здравствуйте и простите, ради бога, если не так говорил с нижними чинами.

— Ничего, с нами не очень наговоришься, простота. А что не признал — так тут мать родную не приметишь. Война. А что братцы ваши? Воюют? На Дону все подчистую генерал Покотило подобрал, даже нас из третьей очереди забрил. Страсть какой разор идет по Руси!

— Алексей — на Юго-Западном, у Брусилова, Василий псалмы поет, а Михаил учится за границей, — ответил Александр.

— Да, я тут вашего дружка, Андрея Листова, видел, по папироске раскурили. В разведку поехал, — сообщил Соловьев и стал прощаться: — Давайте прощаться. Может, более и не приведется повстречаться, потому как на позициях такое сотворилось, что упаси и помилуй, сказывают.

— Немцы наступают?

— Тяжелую артиллерию привезли из крепостей, сказывают, ну и крушат солдатушек-братушек прямо в окопах. Наш корпус — свежий, а и тот приказано отвести в Млаву, командир велел, слыхать, так что мы и До позиций не дошли. Да солдатушки-братушки не шибко туда торопятся: бают, за какую провинность головы класть будем?

Александр удивился — таких разговоров он еще не слышал — и спросил:

— Как это — не шибко торопятся? А присяга? Россию ведь надо защищать от противника, землю русскую, дядя Пахомыч.

— И я так толкую им, так куда там. Ты, говорят, что делал до войны? Мирошником у богатея Силантия был. А где он, богатей? Дома сидит. И ты должон за него голову свою класть? С какой стати? Вот тебе и Россия, сынок. Розная она, Россия наша, и не за всю след держаться… Ну, прощевайте, и дай вам бог здоровья, ваше благородие, — заключил Пахомыч и потерялся среди солдат.

Александр сделал вид, что пропустил его слова мимо ушей, а сказал: вот куда дошли уже речи моего братца и Андрея. А ведь война только началась…

…До Нейденбурга Орлов и Кулябко ехали на лошадях и еще по дороге увидели картину совсем безотрадную и печальную: из Сольдау шли и ехали войска, обозы, санитарные двуколки с ранеными, рядом с ними ковыляли легко раненные, иных вели сестры милосердия и санитары, и не было ничего похожего на то, что это была армия, шла толпа с пулеметами на спине, с винтовками за плечами, а то и в руках, как с кольями, или держа их под мышками, или просто волоча за ремни, а иные несли по две, видимо помогая раненым.

И никто не останавливал эту многоликую, многотысячную толпу, и никто не приказывал ей построиться, как положено, и повернуть назад, к фронту, дыхание которого слышалось по отдаленному грому орудий, и лишь одинокий аэроплан, словно резвясь на радостях, то и дело низко пролетал над всей этой хорошо вооруженной толпой и даже качал крыльями, приветливо и ухарски, — немецкий аэроплан, и по нему никто не хотел стрелять.

— Все, штаб-ротмистр. И первый корпус отступает. Значит, и левый фланг второй армии открыт. Или будет открыт в самое ближайшее время, — безнадежным тоном произнес Орлов.

— Возмутительно! Ни одного офицера, не говоря уже о генералах. Как в воду канули. Трусы! Изменники престолу и отечеству! Под военно-полевой суд всех! — возмущался Кулябко и вдруг ринулся в толпу и выхватил револьвер.

— Штаб-ротмистр, остановитесь! — крикнул ему Орлов, но Кулябко, наезжая своим буланым конем на людей и повозки, уже кричал во весь дух:

— Что делаете, бестии вы этакие? Куда бежите, скоты вы этакие! Вы предаете престол и отечество! Вы изменяете присяге государю и своему воинскому долгу! Предатели и мерзкие трусы, остановитесь, пока я не перестрелял всех до единого!

И разрядил револьвер в воздух.

Но на него никто не обращал внимания, будто никто и не слышал его угроз, и он продолжал гарцевать на коне, и кричать, и размахивать револьвером, пока его коня не схватили под уздцы и грозно закричали и замахали винтовками.

Орлов расслышал:

— …зачем велели отступать, когда у нас все шло как след?

— …мы были в самом пекле, а вы где были, ваша скородь?

— …с генеральев спрашивай, ваша благородь, а солдата не замай!

— …Убирайся в свой штаб от греха, ваша благородь! Не мы командуем, не мы повинные в отступе!

И Кулябко вернулся к Орлову, подавленный, с перекошенным лицом, и, спрятав револьвер, сказал упавшим голосом:

— Анархия. Полная. Подполковник штаба Гинденбурга Гофман может торжествовать: они… победили. Как и сказал предатель Крылов: мы — победим. По нашим радиограммам, по перехваченным нашим дислокациям корпусов и дивизий. По открытым картам. Гениально! Мой денщик этаким способом смог бы разбить самого Наполеона… — и с ожесточением заключил: — Я арестую всех паникеров! И первого — Артамонова! И под военно-полевой суд! Всех, каналий! Они приняли провокационный приказ за настоящий! Это — все проделки Гофмана, мне кое-что о нем сказал Крылов.

И, пришпорив коня, поскакал вдоль дороги.

Орлов крикнул ему: