Грозное лето

— Это — полнейший идиотизм! Я не могу идти по лесам и болотам и губить армию только потому, что Самсонов до сих пор не соединился с моим левым крылом, да еще подставил дивизию Комарова под удар отступающих от меня корпусов, хотя я доносил, что Белов ушел из Растенбурга, да еще два дня тому назад! Что от меня хотят? Я разбил два корпуса, я блокирую Кенигсберг и Летцен, я преследую врага неотступно, и государь соблаговолил выразить мне свою высочайшую признательность за это, а меня ставка намерена сделать козлом отпущения за неудачи Самсонова, не умеющего добить противника. Да и какое мне дело до Самсонова? Нет уж, увольте, милостивые государи, я не брандмайор пожарной части, чтобы тушить пожар у нерасторопного соседа.

Он заложил правую руку за полу мундира, отошел от часов и вновь обрел прежний рост. Потом подошел к Александру, посмотрел в его бронзовое, обветренное лицо своими большими, темными глазами и хотел что-то сказать, видимо доверительно, но раздумал, сел за стол, расписался на конверте и сказал более примирительно:

— Вот моя расписка в получении директивы. Об остальном я позабочусь сам.

Александр взял конверт, посмотрел на размашистую подпись на нем: «Иренибе!..», с какими-то острыми закорючками на конце и жирной чертой с хвостиком, уходившей под подпись, и хотел сказать: «Это — не ваша фамилия, ваше превосходительство», но не сказал, а спросил как бы о само собой разумеющемся:

— Летцен, надо полагать, вы обойдете, оставив против него бригаду? Равно как и Кенигсберг, оставив против него двадцатый корпус, коего будет вполне достаточно для блокады?

И Ренненкампф закипел:

— Да кто вы такой, что позволяете себе диктовать мне, что и как я должен делать? Вам ведомо, что у меня есть директива Жилинского: блокировать Кенигсберг двумя правофланговыми моими корпусами?

Александр тоже дал волю своей настойчивости:

— Но в той директиве сказано, чтобы остальными двумя левофланговыми корпусами вы продолжали наступление, ваше превосходительство. Оные же корпуса стоят на месте и постреливают по аэропланам противника.

Ренненкампф словно бы поперхнулся и не мог ничего возразить, а только водил туда-сюда лютейшими глазами, рассматривая его и так и этак, и наконец гаркнул:

— Как вы смеете, молодой человек, так вести себя с командующим армией?

И Александр пошел на крайность: не повышая тона, он сказал:

— Ваше превосходительство, мне приказано именем ставки верховного потребовать от вас незамедлительной помощи второй армии. Позволю себе предупредить вас: вы можете навлечь на себя такой гнев высшего начальства за нежелание или медлительность в своих действиях в этот критический момент для всего фронта, что последствия его трудно и предвидеть…

— Вы смеете стращать меня, генерал-адъютанта, командующего вверенной мне лично государем армией? — гремел Ренненкампф и хлопнул ладонью по столу так, что все на нем заходило ходуном, как от землетрясения.

Александра передернуло от негодования. Да что он, в самом деле, слепо кланяется уставным порядкам, вместо того чтобы сказать этому вельможе: или вы делаете то, что должно делать соседу, или ясно и членораздельно скажите: «Самсонову я помогать не буду. Не желаю. Не хочу. Ибо я ненавижу этого человека еще со времен японской кампании».

И сказал решительно и требовательно:

— Ваше превосходительство, мы напрасно теряем время. Мне надобно знать, что ваша армия будет делать сегодня, сейчас, немедленно в целях атаки немцев в районе Алленштейна — Бишофсбурга с тыла вторым и четвертым корпусами и атаки в районе Алленштейн — Гутштадт — кавалерией хана Нахичеванского. Пока этого не будет сделано, я не покину ваш штаб. Именем ставки верховного — рекомендую вам: исполнить свой воинский долг перед престолом и отечеством, перед тысячами солдат и офицеров, кои в эту минуту грудью принимают на себя атаку неприятеля…

— Что вы еще… рекомендуете мне сделать? — грозно спросил Ренненкампф.

И Александр бухнул во все колокола:

— Рекомендую вам не повторять своей ошибки при Ентайских копях в Маньчжурии, повлекшей за собой потерю копей и… ваш инцидент с Самсоновым на Мукденском вокзале.

— Вон! — раздался на весь кабинет неистовый рык. — Адъютант, Удалить сего мальчишку и под конвоем отправить в ставку фронта! И не разрешать ему заходить в аппаратную! И выдать ему на дорогу полфунта хлеба, не более…

В это время вошел Милеант и, не понимая, что происходит, спросил:

— Что случилось? Вы что-либо сказали недостойное, капитан?

Ренненкампф раздраженно ответил:

— Сей новоиспеченный капитан сказал, что я потому не помогаю Самсонову, что между нами был мукденский инцидент. Глупость же невероятная! Пусть Самсонов благодарит бога, что я не вызвал его тогда и не продырявил голову. О, какие падкие до сенсаций наши господа офицеры…

Александр как бы доверительно сказал Милеанту:

— У нас, на Дону, об этом все говорят.

Ренненкампф сделал вид, что ничего не слышит, и спросил:

— Откуда вы такой появились на нашем фронте, капитан? Я не понимаю, почему я слушаю вас, а не арестовываю. Поразительно!

— Очевидно, потому, ваше превосходительство, что в этом нет нужды и правомерности, — ответил Александр и добавил, зная, что его слова, сказанные Милеанту, Ренненкампф хорошо слышал: — Из Новочеркасска я…

— Вот как! Не сын ли полковника Орлова? Героя японской кампании?

— Так точно.

— Так вы почти земляк моей сестры! Она служит в Таганроге классной наставницей, кажется. Вот неожиданность! — разом изменил тон Ренненкампф, будто именно близость его сестры к Новочеркасску и решала сейчас все дело, и мягко спросил: — Вы, конечно, бывали в Таганроге? Говорят, чудный городок. Я непременно посещу его в свое время.

— Бывал. Хороший, зеленый городок, однако грязный и заброшенный порядком, хотя входил в звучную губернию — Екатеринославскую.

— Губерния звучная, а вся ее начинка — крамольная, сплошные бунтовщики и социалисты, по коим еще с пятого года плачет виселица, — бросил Ренненкампф и сказал Милеанту: — Принесите все данные о местонахождении частей четвертого и второго корпусов и кавалерии хана Нахичеванского. Посмотрим, что можно сделать и как помочь соседям, — не назвал он Самсонова, но добавил: — А вы мне нравитесь, капитан, — беспокоитесь о своем бывшем атамане. Похвально.

И Александр облегченно вздохнул. Невероятно, но Ренненкампф асе же кое-что понял. Или сделал вид, что понял? И подумал: «Свои виселицы пятого года вспомнил. Значит, не зря вас называют палачом сибирских рабочих, ваше превосходительство. И мстительны — вплоть до предательства. По отношению к Самсонову…»

И спросил:

— Я могу подождать в приемной, ваше превосходительство?

— Можете подождать. И еще можете сообщить Самсонову по телеграфу, чтобы он лучше воевал. Я не смогу гнаться за немцами прежде, чем не блокирую полностью Кенигсберг, и не оставлю от Летцена камня на камне за обстрел и пленение парламентеров.

У Александра дух перехватило от таких его слов, и он едва не крикнул: «Вы — предатель, генерал Ренненкампф!», но Милеант успокоил его:

— Мы примем все зависящие от нас меры, капитан, чтобы помочь второй армии. Я полагаю… — остановился он на полуслове и вопросительно посмотрел на Ренненкампфа.

Ренненкампф сел в кресло и сделал вид, что не замечает его взгляда, углубившись в рассмотрение директивы ставки.

Милеант вышел из кабинета, и тогда Александр сказал:

— Значит, вы все же решили, ваше превосходительство, повторить случай при Ентайских копях в Маньчжурии, то есть не хотите помочь товарищу по оружию и исполнить свой элементарный воинский долг… Полагаю, что вы догадываетесь, как это называется на простом и ясном русском языке?

— Что-о-о? — вскочив с кресла, вновь загремел Ренненкампф и уставился на него уничтожающим взглядом. — Вы отдаете себе отчет, на что намекаете?

— Я не намекаю, ваше превосходительство. Я говорю по-русски: Россия не простит вам этого и именем тысяч солдат и офицеров, павших по вашей вине, покарает вас самой страшной карой — проклятием. Запомните это. А теперь я требую: незамедлительно отдайте приказ начать марш четвертого корпуса на Бишофштейн — Зеебург, второго корпуса — на Бишофсбург — Вартенсбург и кавалерии хана Нахичеванского — на Гутштадт — Алленштейн. Завтра ваше наступление уже ничего не даст. Только сегодня. Никаких рассуждений и объяснений я слушать не имею времени. Я подожду в приемной, — отчеканил Александр.