Поклон старикам

— Смотрите, уже собирают. Ох, трудно людям.

Агван увидел черные маленькие фигурки, которые будто кланялись земле — просили у нее хлеба.

Бабушка подошла к кругу, отпечатанному копной, подняла первый колос, отломила и бросила солому.

— Здесь ищите, здесь стояла копна.

Тугой колос мягко упал на дно мешочка.

Агван тоже поднял колос, подержал в руке, сказал важно Вике:

— Много хлеба пропало.

А Вика оглядывалась растерянно — она еще не нашла ни одного колоска. Агван протянул ей свой. Радостно заблестели ее глаза, а он засмеялся:

— Мы много, много найдем, вот увидишь!

Палкой с острым концом бабушка постукивала по земле: тук-тук.

— Зачем стучишь? — удивился он.

— Ищу клад зерна. Мышки запасливы. С осени натаскают зерна в норку, всю зиму едят да еще и до нового урожая остается.

— Я тоже хочу. Мне тоже палка нужна. — Агван огляделся и сразу забыл про палку и про склад, — далеко раскинулось поле, а с одного боку его сторожила гора, похожая на островерхую шапку, только кисточки на макушке нету. Нет, и кисточка есть — облако вылезло и повисло на верхушке. Никогда не был Агван в горах: как, интересно там?

— Бабушка! Там можно жить?

Мутным туманом вставал над горой день.

— Это она — Улзыто? — приставал Агван к бабушке, у которой на губах застыла странная улыбка.

— Гора моего сына, твоего папы, Жанчипова гора, — наконец услышал он. — Раньше звали ее Улзыто. А где ходим, болото было.

— Вика! — закричал он громко. — Вон гора моего папы!

— Кормит нас сынок, — бабушка улыбалась. — До сих пор кормит.

Агван подбежал к ней, ухватился за ее тяжелую руку.

— Пойдем склад искать, — и потащил к блеклым кругам, боясь, что она вот-вот заплачет.

Солнце катилось кверху и как-то быстро улеглось на небе, а они все искали колоски. Нет-нет да поглядывал Агван на папину гору.

Вика ходила вдалеке. Он захотел рассказать ей про папу, побежал к ней. Заглянув в ее мешочек, охнул:

— Сколько у тебя!

— Возьми половину.

Агван обрадовался, но поспешно мотнул головой.

— Сам! — Ему стало весело, только сильно пекло солнце, и в овчинном тулупе было невмоготу. Вон Вика в ваткой телогрейке, ей хорошо.

— Давай вместе ходить! — предложила Вика.

— Месте. Ладна. — Он попробовал расстегнуть дэгэл, не смог. И склонился рядом с Викой над колосьями — они были пусты.

— Мыша, — сказал Агван.

— Птички, — возразила Вика и помахала руками, как крыльями.

Агван вдруг увидел рядок вылезшей из-под снега соломы и бросился к нему.

— Смотри!

Валок был жидкий, но богатый колосом. Вороша его, обламывая колоски, перетряхивая солому снова и снова, Агван поглядывал на папину гору. Ему казалось, что папа сейчас спустится с нее — огромный богатырь. А может, он уже домой пришел?

Агван забеспокоился, закинул голову — когда солнце очутится прямо над ними, можно будет ехать… Солнце было лохматое и рыжее… И совсем еще недалеко от Улзыто. Но палило оно жарко. Агван все-таки расстегнул дэгэл. Только хотел скинуть, услышал:

— Весеннее солнце — обманщик, пригреет, а потом болезнь нагонит.

Пот, пыль от соломы лезли в глаза, саднили лицо.

Тихо смеялась Вика:

— Много-много хлебушка будет. Много-много.

Агван вдруг зашептал ей в ухо.

— Я тебя больше всех люблю.

Вика испугалась и побежала к бабушке, он — за ней.

— Смотрите, вот склад! — встретила их бабушка. Она, присев на корточки, снимала землю, соломинки, убирала камешки, приговаривала:

— Какое чистое зерно. Да много.

Агван проглотил голодную слюну.

— Теперь нашим детям будет чем животики набить. Умные мышки укрыли зерно мякиной, спасли хлеб, — голос у бабушки был грустным, и Агван не мог понять почему. — Бабы и старики до седьмого пота работали, а эти маленькие разбойники, видишь, что делают, ай-я-яй! Зато сами в зубы лисы попали — весна, а склад целехонький.

У него сильно болел от голода живот.

— Я очень хочу есть, — глаза Вики наполнились слезами. Она снова была совсем худая — такая, какая приехала к ним.

Агван поспешно стал растирать колос на ладони, как это делала бабушка. Но зерно не вылазило.

— Сырой он, — грустно сказала бабушка.

Он попробовал откусить, но ячменный колос кололся усами.

— Я потерплю, — прошептала Вика. В горячем солнце она казалась очень бледной.

Агван задрал голову — теперь солнце лежало в небе хозяином, почти над ними. Почему оно не кормит их? Сощурился — оно съежилось. Оно, оказывается, тоже ничего не может, само опирается лучами о землю.

— У меня кружится голова, — прошептала Вика.

Всю обратную дорогу и долгий день, пока зерно сушилось возле горячей печи, пока его били колотушкой и веяли, пока снова сушили, а потом наконец мололи в ручной мельнице, Агван думал: вот он, единственный мужчина в доме, должен отвечать за всех, а он ничего не может. Не может накормить Вику, не может сделать, чтобы выздоровел скорей Каурый, чтобы бабушка не плакала. Почему это? И бабушка ничего не может. Почему?

Поздним вечером их не гонят спать.

Они сидят с Викой на бабушкиной кровати, закутанные в доху, по очереди зевают, трут слипающиеся глаза.

— С молоком лепешка… вкусна… — шепчет Агван и снова трет глаза.

Если они уснут, все пропадет…

— Мы помощники, да? — говорит он сонно, но упрямо.

— Не ковыряй в носу, — сердится Вика. Агван косится на нее — в прозрачных бледных глазах — огонь от печки, волосы уже подросли и падают на тонкую шею. Он обнимает Вику за эту тонкую шею с легкими волосами, шепчет:

— Я тебя больше всех-всех люблю.

Взрослый Агван не раз вспомнит тихий дом, шуршащих по хозяйству родных женщин, ни с чем не сравнимый запах готовых лепешек и голос, не забытый, не стертый временем, торжественный голос бабушки:

— Подойдите, дети. Покушайте своим трудом добытый хлеб!

7

Дулма задержалась в кошаре, и Мария сама погнала овец в степь. День за днем, день за днем — все одно и то же, беспросветно. Куда ни глянешь, грязные тощие овцы. Снега уже нет, и сияют рыжими боками бугорки, греются, готовые разродиться травой, цветами. Есть ли на свете березы и липы? Есть ли широкая улица с ее комнатой?

Медленно бредет Мария по степи. Овцы рады жухлым мертвым травинкам. А ей чему радоваться? Голодная… выспаться хоть бы раз! Всколыхнулась забытая жалость к себе: так и пройдет жизнь — в непосильной работе, вдали от родины?!

На полевом стане завели колесный трактор. Единственный на весь колхоз! Утренняя свежая тишина ясно донесла его шум. С утра до позднего вечера над пашней клубится черно-серое облако пыли. Может быть, там веселее, интереснее? Там много людей. Там зарождается хлеб. Раньше и думать не думала, что так трудно он дается людям.

Над степью плавают живые запахи: прошлогодней травы, обнажившейся земли.

Большой темный зал, она — за роялем. И Степан улыбается ей…

Как пахнет живой хлеб? С хрустящей корочкой…

Чего это Дулма не идет? Дулма тоже устала. И Пагма. Но у них есть Жанчип. Если бы у нее была такая надежда!..

— Хулай! — крикнула Мария столпившимся овцам. — Хулай! И что в степи хорошего! За что Дулма любит ее? Идешь одна… километр за километром. Небо высокое, конца не видать. И можно петь.

— Хулай! — Мария попробовала увидеть степь, какой видит ее Дулма. Солнце и земля, больше ничего. Кажется, что земля светится. Закинула голову — в глаза полился голубой свет, смотреть невозможно. Зажмурилась. И тогда услышала степь. Раскрыла глаза — голубая мелодия лилась с неба и от рыжей веселой земли, обволакивая покоем, кружа голову. Нет больше свалявшейся шерсти овец, их худобы — есть круг степи. Какая знакомая мелодия… что-то подобное пела Дулма. Первобытный, необработанный, весь из переливов, голос Дулмы звенел торжествующе. И сейчас звенит. А может, и не Дулма поет. Эта мелодия опускается в ледяную улицу из чьих-то счастливых окон, под которыми она стоит, едва удерживая в одеревеневших руках тяжелую веревку от тяжелых санок с Викой.