Поклон старикам

И поняла: «Это мой гроб! Моя смерть!»

— Нет! — крикнула в отчаянии. Только почувствовала себя нужной другим, как должна погибнуть. Она поползла. И ползла, забыв, не думая о мертвеющих руках, потеряв счет времени, пока не выбралась на берег. Поднявшись на мгновение во весь рост, рухнула. Земля была жесткая, во льду. Вытянувшись, отдыхала. Но тело сразу закоченело. Сделав несколько рывков, поняла, что потеряла дорогу. Шарила, металась по скользкому твердому берегу. Дороги не было. И тогда она поползла — упрямо, ничего не видя, с залепленным, затвердевшим лицом, с застывшей колом ледяной одеждой. В уставшей голове мелькали какие-то картины, но ни одной ухватить не могла. «Я сильная», — уговаривала себя Мария, когда падала в изнеможении на вытянутые вперед руки. И снова ползла, не слыша и не видя ничего кругом.

— Потерпи, — шептала она Дулме.

Вдруг что-то тяжелое ударило ее в голову — Мария потеряла сознание.

Очнулась в конторе. Возле нее сидел согнувшись Содбо. Оказалось, она совсем голая, укутана тяжелыми дохами. Испуганно покосилась на Содбо.

— Что с Дулмой? — были первые ее слова.

Содбо вскинул голову. В полумраке не видно шрамов. Блестит глаз.

— Не беспокойтесь, Маша. Вы спасли ее. Без сознания были, а место указали. Туда весь улус отправился — овец перетаскивать.

И тут Мария не выдержала — заплакала. Нестрашное в яви, происшедшее с ней показалось сейчас невозможным. Окажись она снова одна в буране, она не сделала бы и шага! Содбо нежно, как ребенка, гладил ее голову, руку. И ласка его успокаивала Марию.

— Где же меня нашли? — спросила благодарно.

Содбо глухо, прерываясь от волнения, рассказал, как возвращался с полевого стана, как несся он бешеным галопом по дороге, как попал в ураган и вынужден был плестись с конем еле-еле. И вот, метрах в ста от улуса, конь его вдруг всхрапнул, испуганно прыгнул в сторону. Бугром, вскинувшимся поперек дороги, оказалась она.

— Значит, вы спасли… и меня, и Дулму, — прошептала Мария.

Содбо снова погладил ее голову:

— Что вы, Маша. Это вы. Вы же сказали, где Дулма. Не я, еще кто-то вас увидел бы — до самого улуса вы дошли! Пока вас тут отогревали женщины, Бальжит целый отряд сбила.

Мария снова заплакала и прижалась губами к ласковой руке Содбо.

Когда подъехали спасатели во главе с Бальжит, Дулма лежала без сознания, крепко прижимая к себе подохшего ягненка. Ее довезли до дому, растирали снегом, после этого отогревали в бочке с молоком, потом перетаскивали живых и мертвых овец — она не помнила. Очнувшись, долго лежала, неуверенно вглядываясь в знакомый потолок, в печь, в оскаленную морду тигра. Стояла спокойная теплая тишина.

— Агван, сыночек мой, — не веря самой себе позвала она.

Еще секунду было тихо, потом раздался радостный вопль:

— Мама, мамочка, я здесь! — близко, совсем близко засияли глаза Жанчипа, только еще совсем детские.

— Овцы живы? — прижавшись лицом к нему, спросила Дулма.

Агван проснулся от забытого шума. Раскрыл глаза — солнечный свет квадратным снопом влез к ним в дом. В этом свете мелькают, копошатся тысячи веселых пылинок. Еще не понимая, что это за шум, засмеялся, толкнул Вику в бок.

— Со-л-н-це, — выговорил старательно, как учила Вика.

- На-ран! — эхом откликнулась Вика.

Выскочили из избы — необычно было вокруг: над кошарой, над двором во все небо, вверх, вниз крутились, толкались белогрудые птицы. Радостный гвалт стоял вокруг: они кричали, лаял, звеня цепью, Янгар. Чуть в стороне, на телеграфном столбе, сидел большой черный, с синим отливом, ворон и сердито каркал: на навозных кучах, где он хозяйничал всю зиму, тоже прыгали белогрудые проворные птицы.

— Кто это? — спросила Вика.

— Алаг-туун, — негромко ответил Агван, не сводя глаз с птиц.

— Как ты сказал? — допытывалась Вика. — Алатуп?

— Это… это… — Агван силился вспомнить, как называются они по-русски.

Прошлой осенью он сам провожал их — целую тьму. Они тогда улетали в теплые южные края. Бабушка говорила, что они прощаются с Агваном, с отарой. Они тогда долго кружили над Бухасан — лесистой горой, над озером Исинга. Но даже когда их совсем стало не видно, в ушах его еще долго стоял их крик… Тогда бабушка объяснила ему: как только пройдет зима, они вернутся сюда, к своим гнездам, и принесут с собой в клювах весну. «Ты встречай их, не проспи!» — сказала тогда бабушка, и еще она… назвала их и по-бурятски и по-русски, а он забыл. Не проспал, встретил, а как звать, забыл. Обидно. Вика вон смеется над ним. Агван надулся.

Вдруг увидел бабушкину палку, прислоненную к углу избы. Он подпрыгнул, крикнул:

— Палка звать! Не… Калка! Калка!

Вика засмеялась еще громче:

— Палка-калка! И нет вовсе. Это галки. Я в книжке видела. Гал-ки. Гал-ки.

Агван рассердился, что она все знает лучше его, хотел толкнуть ее, но раздумал и подскочил к конуре Янгара:

— Ты мой пес! Иди гуляй, — он отстегнул тяжелую цепь.

Но вместо того чтобы играть с Агваном, пес, вовсю заливаясь, кинулся к птицам! Сам белогрудый, он, лая и визжа, исступленно гонялся за белогрудыми птицами. Птицы взметывались перед его носом, еще большим шумом наполняя все вокруг, садились позади его, дразнили. Им правилась такая игра. Они тоже радовались весне, которая вернула их на родину.

Только Агвану уже не было весело. Он стоял возле пустой конуры, тер глаза. Может, глазам больно от яркого солнца? Подошла Вика, провела пальчиками по макушке — Агван боднул головой и не повернулся. Тогда Вика подняла соломинку, пощекотала ему щеку.

— Солнце, — сказала звонко. — Наран!

И Агван засмеялся. Долго сердиться на Вику он не мог.

Вместе с весной для них наступили плохие дни. Пеструха перестала давать молоко.

— Ее вымя, — объяснила бабушка, — готовит молозиво для теленка.

Вот и приходится грызть хурууд — сушеный творог, пить небеленый чай. Это невкусно, к тому же, сколько ни грызи, все есть хочется. По нескольку раз в день подбегают они теперь к стайке Пеструхи и упрашивают ее поскорее принести теленочка. А Пеструха смотрит на них большими влажными глазами и жалостно мычит. Пеструху теперь не выпускают — вдруг в степи теленочка уронит? Молока нет, хлеба тоже.

В один из таких дней бабушка сказала:

— Сегодня с поля моего сына увезли на молотилку последние копны ячменя. Хотите, попробуем колоски собрать — поле теперь пустое.

Агван так обрадовался, что почти всю ночь уснуть не мог. Наберут колосков — лепешки будут!

Утром, рано-рано, запрягли в одноколку бычка — этот ленивец заменял пока их Каурого, а Каурый все болел.

Вика забралась к бабушке на колени, но Агван так волновался, что даже не рассердился. Он будет править! Лишь глянул искоса: ишь, неженка.

Холодно очень, как зимой. Агван передернул плечами. Да ладно. Он потерпит. Он мужчина.

Колеса звонко прорезают топкий ледок луж, тягуче хлюпают, вдавливаясь в подтаявшую землю. Оборачивается Агван: две четкие кривые линии вытекают из-под колес, все дальше и дальше отодвигается изба и кошара. Как там мама? Еще никак не поправится, кашляет. Но он сразу обо всем забывает — у них будут лепешки! Носится вокруг Янгар. Почему он не оставляет следов? Высунул розовый язык и визжит. А то остановится, понюхает землю, поскребет когтями, расчихается и уносится прочь. Понимает, что суслики еще спят глубоко в земле и вылезать им пока рано.

Бык едва ноги переставляет, кричи не кричи — не Каурый! Бабушка покачивает на коленях Вику и ругает быка за лень. Дергает Агван вожжи, по бык только помахивает тощим облезлым хвостом и плетется, по-прежнему. Агвану становится скучно. Он задирает голову — небо высокое, светлое. Низко над степью, распластав крылья, кружит коршун. Тоже ленивый. Почему он не падает? Почему крыльями не машет, а летит? Может, Вика знает? Но он вспомнил про галок и не стал спрашивать. Так и просидел всю дорогу расстроенный — ничего он объяснить не умеет. У края поля остановились. Агван спрыгнул первым, помог слезть Вике. Бабушка повесила им на шеи кожаные сумки, вздохнула: