Утренний бриз

Свенсон был оглушен случившимся. Как были правы Томас и Росс, тот же Стайн!.. Тут у Олафа возникла новая мысль, и он подозрительно уставился на Черепахина: «Может быть, ничего подобного и не произошло? Может быть, это Стайн подослал ко мне Черепахина, чтобы проверить мое отношение к большевикам, если они захватят власть? Стайн мстит мне, хочет меня поймать и потом обо всем доложить в Американский легион». Ведь Стайн все время был недоволен малым, как ему казалось, участием Свенсона в том, что делал Сэм.

— Я едва успел бежать, — услышал Олаф голос Черепахина и взглянул на фельдшера. Тот выглядел таким несчастным, а в его голосе звучало такое глубокое отчаяние и горе, что Свенсон отбросил все свои подозрения и спросил с едва уловимой ноткой сочувствия:

— Что же вы думаете предпринять?

— Я… я… рассчитываю на вашу помощь! — торопливо, глотая окончания слов, заговорил Черепахин. — Я совершенно в безвыходном положении.

«Мы в одинаково безвыходном положении», — подумал Свенсон. Гнев душил его. Как посмели большевики занести над ним руку, забрать его товары? Олаф выругался и пробормотал:

— С этими большевиками и с ума недолго спятить.

— Что вы сказали? — не разобрал Черепахин слов американца.

«А, ты еще здесь?» — с неприязнью подумал Олаф о фельдшере, который с лакейской подобострастностью и услужливостью заглядывал ему в лицо, и ответил:

— Если все правда, что вы мне сообщили, то большевики сделали непоправимую ошибку, за которую им придется дорого расплачиваться. Штаты никому не простят подобного отношения к своему гражданину. Меня защищает конституция свободной Америки.

— И я так же думаю, — закивал Черепахин, и заискивающая улыбка появилась на его растрескавшихся от мороза и кровоточащих губах. — И надеюсь, что могу рассчитывать на вашу защиту.

— Вы же русский, а не американский подданный, — прервал его Олаф.

— Но мы же с вами коммерсанты! — вскричал Черепахин, поняв, что Свенсон безразличен к его положению.

— Что вы хотите от меня? — напрямик спросил Олаф.

— Чтобы, чтобы вы… — Черепахина охватила растерянность, граничащая с паникой. Если сейчас Олаф откажет, то он — конченый человек. Неужели все лишения, что он перенес за дорогу, окажутся напрасными? И его надежды рухнут? Тогда что же делать? Будущее представало перед Черепахиным таким мрачным, страшным, точно бездонная пропасть, на краю которой он едва удерживается из последних сил. И если Свенсон сейчас не протянет ему руку, он сорвется и полетит в эту пропасть. Черепахин вздрогнул и торопливо выложил американским коммерсантам свою просьбу:

— Объявите всем, что мой склад, мои товары — ваши, что вы их дали мне в кредит, заимообразно, и так как я не смог вам оплатить их, то вы забрали их обратно. Вам большевики все вернут. Я знаю. Они побоятся Америки и… и… — у Черепахина прервался голос. Он жадно глотнул воздух и ждал ответа Свенсона, не сводя с него остановившихся, немигающих глаз, в которых были и надежда, и страх, и рабская собачья преданность. Олаф не сразу понял, чего хочет Черепахин, но когда разобрался в его просьбе, то удивление оттеснило все остальные чувства американца:

— Вы думаете, что большевики этому поверят?

— Конечно, конечно, — закивал Черепахин.

К Олафу начала возвращаться уверенность в незыблемости своего положения. Он вспомнил встречу с Томасом и Россом в Номе, вспомнил Стайна. Нет, Штаты так просто не отступятся от этого края. Если же Свенсон и пострадает от большевиков, то тем больше у него будет оснований требовать возмещения убытков. Как, каким способом? Подумать об этом у него будет время.

— Это очень рискованно… — начал, растягивая слова, Свенсон, не зная еще, чем он закончит фразу. Олаф уже думал о том, нельзя ли из предложения Черепахина извлечь пользу. Он припомнил, какие товары видел в складе фельдшера, когда был в Марково. Не обильно, но все же на кругленькую сумму. Особенно привлекали Свенсона железные бочки со спиртом. Это самый доходный товар.

— Хорошо. Пусть будет так, как вы хотите. — Олаф положил руку на плечо Черепахина. — Я беру вас под защиту звездного флага.

— Спасибо! — Черепахин прослезился. — Вы настоящий друг. Я всю жизнь буду вам благодарен. Потом я вас отблагодарю…

Олаф остановил его:

— Не нужно об этом. Мы должны помогать друг другу, как христиане. Я, конечно, убежден, что большевики не только вернут мне все, но еще и принесут свои извинения. Я немедленно еду в Ново-Мариинск и буду радировать в Штаты о беззаконии.

— На посту же ревком! — в ужасе прошептал Черепахин. — Вас могут убить, как Громова!

— Я американец! — с гордостью и вызовом произнес Свенсон. — Кто позволит себе поднять руку на гражданина Штатов или его имущество — пожнет бурю!

— Истинно! Истинно! — кивал Черепахин, переходя от отчаяния к надежде, от сомнения к твердой уверенности. — Вас они не тронут. Но мне нельзя ведь с вами ехать…

— Да, вам нельзя ехать со мной.

— Что же мне делать? — У Черепахина опустились плечи. Сгорбившись, он тупо смотрел в костер.

В яранге тихо переговаривались женщины. Они с любопытством посматривали на коммерсантов. Новая жена Свенсона с беспокойством следила за Олафом. Она видела, как изменился, помрачнел, задумался ее большой муж после приезда Черепахина, и недоброе предчувствие закралось в ее сердце.

В ярангу донесся взрыв восторженных криков. «Кончилась борьба», — машинально, без всякого интереса отметил Свенсон и решил закончить разговор с Черепахиным и отвязаться от него. У Олафа сложился план, как использовать Черепахина.

— Дайте мне расписку или письмо, которое я бы мог показать большевикам. Мне нужно иметь доказательство, что все ваши товары принадлежат мне.

— Как, расписку? — у Черепахина приоткрылся рот. — Это же… документ…

— Чем же я докажу, что ваши товары принадлежат мне? — рассердился Олаф. — Не желаете, не надо. Вы сами же просили.

— Да-да-да, — Черепахин заерзал на месте, протянул руки к огню, но тут же их отдернул. — Но расписка… Я не знаю, как… Это же…

— Тогда прекратим говорить об этом. — Свенсон хотел подняться, но Черепахин ухватил его за рукав и почти закричал:

— Нет, нет! Подождите… я дам, дам… расписку…

Свенсон успокоил фельдшера:

— Я в свою очередь дам вам расписку, что беру ваши товары на сохранение по вашей просьбе и обязуюсь вернуть их по первой вашей просьбе.

— О! Вы благородный человек! — Черепахин еще крепче сжал руку Свенсона. У фельдшера задергались губы. «Кажется, этот дурак и истерик заплачет», — с брезгливостью подумал Свенсон, но Черепахин овладел собой. Он склонился над раскрытым блокнотом, который дал ему Олаф, и старательно писал. Черепахин не видел, как у Свенсона на лице мелькнула и исчезла усмешка.

К яранге с шумом, гамом подошли зрители. Они выкрикивали имя победителя:

— Линако! Линако! Линако!

В ярангу вошел Линако, все еще обнаженный, разгоряченный борьбой. Отсвет костра окрасил его тело в медный цвет. Линако улыбался. Лицо его блестело.

— Я победил! — звонко шлепнул он себя по широкой мускулистой груди и потребовал у Свенсона. — Давай веселой воды!

— Садись у костра, — широким жестом пригласил Свенсон Линако. Затем, взглянув на побежденного в схватке чукчу, стоявшего позади удачливого соперника, пригласил и его. В ярангу набились оленеводы. Свенсон указал им место у костра:

— Садитесь! Всех угощаю! Ко мне хороший друг приехал.

Оленеводы и охотники радостно загалдели, стали рассаживаться.

Около Свенсона, прогнав жену американца, уселся чукча с маленьким на удивление лицом. На подбородке торчало несколько длинных волосков. Глаза чукчи, хитрые и безжалостные, изучающе ощупывали Черепахина. Это был хозяин яранги и отец жены Свенсона. На нем была богатая, расшитая бисером кухлянка.

Черепахин протянул расписку американцу. Руки фельдшера сильно дрожали. Олаф взял листок бумаги, потом быстро написал свою расписку и передал ее фельдшеру:

— Это я делаю в благодарность за сообщение, которое вы привезли, предупредив меня о беззаконии большевиков. Я утром еду в Ново-Мариинск и спасу наши товары. Большевики не посмеют их растащить.