Утренний бриз

— Уйди, ты, с… — угрюмо оттолкнул Бирич Толстую Катьку, и та взорвалась, перешла на визг:

— Не тронь меня, сам старый кобель!

— Уходи со своим щенком, — неторопливо заговорил лохматый шахтер, медленно наступая на Бирича. — Не его надо было, а тебя.

— Ш-ш-ш-то?! — заикаясь, выдавил из себя Бирич. Лицо его налилось кровью, а руки сжались в кулаки. Глаза горели. — Да как ты смеешь?

— Мы все смеем, да не всегда разумеем, — непонятно ответил шахтер. Он был по-прежнему спокоен, уверен в себе и точно не замечал состояния Бирича. — Иди-ка, господин, отседова, покуда беда не случилась.

Бирич ничего не успел ответить: кабак наполнился криками, угрозами, руганью. Кто-то вскочил на ноги, и Павлу Георгиевичу показалось, что сейчас все они набросятся на него… Бирич торопливо выскочил из кабака и с силой хлопнул дверью. Все разом смолкли.

Кто-то спросил лохматого шахтера:

— Чтой-то теперь ждать, Гаврилович?

— А ты уже в портки наложил? — откликнулся Гаврилович.

— Лопатой придется выгребать! — закричал весело маленький шустрый угольщик с плутоватыми глазами.

В кабаке раздался смех, но скоро смолк. Люди понимали, какая угроза нависла над ними. Они не сводили глаз с Гавриловича и, когда он подошел к столу, торопливо потеснились, очищая ему место.

— Все выпивка да выпивка. Из-за нее, подлой, и ревкомовцев проспали.

— А они тебе чего? Братья родные? — высунулся вперед Малинкин, который при появлении Бирича прятался за спинами шахтеров. Он, как всегда, был чисто одет, гладко побрит, На верхней губе багровел бугристый шрам.

— Братья не братья, а люди они были стоящие, — ответил Гаврилович.

— Что верно, то верно, — поддержали его рядом сидевшие шахтеры. — Не для себя старались…

— Бучека жалко, — вздохнул только что балагуривший щуплый угольщик. — Бучека…

Шахтеры приумолкли, вспоминая ревкомовцев, и все сильнее овладевало ими ощущение собственной вины.

Малинкин уловил настроение шахтеров и попытался его изменить. Он напомнил:

— А кто мясо у вас забрал? Кто с копей не пускал на пост?

— Заткни-ка ты свое хайло! — закричал на Малинкина захмелевший чернявый шахтер с пустой левой глазницей и брезгливо добавил: — Блюдолиз господский!

Шахтеры снова зашумели:

— В Совет-то новый из наших никого не избрали! Похоже, что опять коммерсанты к своим рукам все прибрали!

— Рыбин сулил по полтыщи за тонну уголька! — вспомнил кто-то.

— Держи карман шире!

— Струков-то большевик…

— Такой же, как я — поповская дочка.

Постепенно крики улеглись. Кто-то не выдержал и закричал Гавриловичу:

— Чего же ты молчишь, как вяленая кета?!

— Поживем — увидим, — уклончиво ответил Гаврилович, незаметно посмотрев на Малинкина, потом с наигранной веселостью попросил Толстую Катьку, протянув ей кружку: — Плесни-ка чего-нибудь позашибистее. Ты ловка наши дурьи головы заливать.

— Уж ты и скажешь, — закокетничала Толстая Катька, но заторопилась к себе в чулан. Попойка разгорелась. Шахтеры, казалось, забыли и о недавней драке с Трифоном, и о приходе Бирича, и о смене власти. Баляев, которого все звали по отчеству, Гавриловичем, хотя и попросил у кабатчицы крепкого вина, пил мало. Когда Малинкин ушел из кабака, убедившись, что и сегодня ему не добиться благосклонности Толстой Катьки, Баляев встал:

— Други, надо бы земле предать ревкомовцев.

В кабаке стало тихо. Кто-то, сильно захмелевший, возразил:

— Я не могильщик.

— Своих товарищей надо похоронить, — продолжал Баляев. — Какой день тела их собаки грызут.

— Бирича заставить могилу долбить! — крикнул щуплый шахтер, но Баляев строго сказал ему:

— Товарищей хоронят товарищи.

Он вышел из-за стола и, не сказав больше ни слова, взял с полки, где горой лежали шапки шахтеров, свою, аккуратно надел ее. Вышел не оглядываясь. Несколько секунд люди растерянно смотрели на дверь. Потом они шумно повскакали с мест и ринулись следом за Гавриловичем в морозную ночь.

…Елена Дмитриевна остановилась, воткнула палки в снег и облокотилась о них. Ее лицо пылало румянцем, мороз приятно покалывал щеки. Уже давно женщина не чувствовала себя так хорошо. Она на мгновение прикрыла опушенные изморозью ресницы и прислушалась к себе. Как радостно чувствовать себя здоровой, видеть, что ты нравишься мужчинам. Елена Дмитриевна с наслаждением вдохнула чистый студеный воздух, и ей показалось, что она пьет замороженное шампанское. Блэк молча стоял около хозяйки.

Она оглянулась. Быстро надвигался вечер. Небо из серого становилось густо-синим, и на нем уже проступала вязь зеленовато-серебристых звезд. Ровное белое поле застывшего лимана начинало голубеть, прибрежные скалы стояли темными великанами, выставив в небо острые вершины. Дикая красота этой земли странно волновала ее, даже эти маленькие, полуутонувшие в снегу жалкие домики Ново-Мариинска, на которые она обычно смотрела с презрением, сейчас ей нравились.

Елена Дмитриевна стояла на краю высокого обрывистого утеса, который стеной поднимался над Ново-Мариинском. Ее стройную крепкую фигуру облегал жакет из горностая. На голове шапочка из такого же меха. Юбка из плотной материи и ярко расшитые торбаса дополняли ее наряд. Женщине казалось, что стоит ей только чуть-чуть оттолкнуться от наста и она плавно начнет парить в воздухе. Тогда она пролетит над постом, над лиманом, и — прощай Ново-Мариинск. Расставаться со всем этим, право, будет жаль. Немножко. Но полет ее должен завершиться на американском берегу. Она поставила себе такую цель и добьется своего. Елена Дмитриевна обеспокоенно оглянулась. Где же Рули?

Американец был далеко. Его коренастая темная фигура стремительно неслась по синеющему снегу, и со стороны казалось, что он преследует какую-то добычу.

«Какой он сильный, неутомимый», — подумала Елена Дмитриевна, и ее щеки запылали еще сильнее. Она вспомнила его крепкие, требовательные и в то же время нежные руки. Нет, еще никто так не ласкал и не любил ее. Появление Рули и его любовь изменили жизнь Елены Дмитриевны, сделали ее полной, интересной и необыкновенной. Вот хотя бы эти лыжи. Раньше ей не приходилось бегать на них. Но однажды Рули предложил ей совершить лыжную прогулку. Она вначале даже обиделась, потому что считала лыжи делом мужским, грубым, и согласилась с неохотой. Неожиданно для самой себя она оказалась способной ученицей и скоро поняла, сколько приятного доставляет и бег на Лыжах по насту, и легкая усталость после него. Теперь вечерние лыжные прогулки стали у них постоянными.

Елена Дмитриевна с силой оттолкнулась палками и заскользила вниз по склону навстречу Рули. Жизнь с ним была легкой, беззаботной и приятной. Не то что с пьяницей Трифоном или Мандриковым, который думал о ревкоме больше, чем о ней. Тут женщина невольно оглянулась назад, на Ново-Мариинск, и ей стало не по себе. Там где-то лежит Мандриков, холодный, неживой… Тревога наполнила ее, и она поспешно закричала Рули:

— Ого-го-о-о! Ру-у-у-ли!

Блэк возбужденно залаял. Американец, не отвечая, стремительно подлетел к ней и, подняв вихрь снега, резко затормозил. Его темно-бронзовое лицо раскраснелось. Рудольф пробежал немалое расстояние, но дышал он ровно и легко.

На нем красная замшевая куртка и пушистый малахай. Рули крепко стоит на лыжах, он точно врос в них. Фигура литая, сильная. Рули улыбнулся:

— Вы, Элен, рассматриваете меня так, словно прицениваетесь, сколько я стою.

— Жаль, что рабовладение отменено, — засмеялась женщина, — а то бы я вас попыталась приобрести, если бы, конечно, хватило денег.

— Человек — самый дешевый товар, — убежденно и как бы между прочим ответил американец. — И товар этот всегда в избытке.

Елена Дмитриевна не могла не согласиться с ним, но его слова омрачили ее настроение. Она вспомнила, что Рули ни разу не заговаривал о том, что возьмет ее в Америку. А сама она почему-то не решалась даже намекнуть ему об этом. Рули страшил ее, она чувствовала за ним холодную бездушную силу, но закрывала на это глаза. Раздосадованно отвернувшись, она передернула плечами: