Утренний бриз

— Гы-а! Гы-а! Гычь! Гычь!

Борцы продолжали топтаться на снегу, наклонившись друг к другу. В широких меховых штанах они казались неуклюжими. Раздавались звонкие шлепки по влажному телу, и борцы отскакивали друг от друга. Свенсон, посасывая трубку, с удовольствием наблюдал за ними. На его бородатом лице играла довольная улыбка.

С тех пор, как Олаф расстался со Стайном, хорошее настроение не покидало его. Он неторопливо переезжал из стойбища в стойбище, закупая пушнину, но выплачивал только аванс водкой и патронами. Охотники должны были весной, как только закончится сезон промысла, доставить пушнину в ближайшие фактории и там уже получить полный расчет. Каждому, у кого Свенсон покупал меха, он выдавал квитанции, которые охотники должны были предъявить вместе с пушниной его агентам.

Свенсон держал путь к Чаунской губе. Он давно собирался посмотреть, нельзя ли там на берегу открыть новую факторию. Олафа не смущало, что в Усть-Чауне уже есть фактории Линдона и Рейта, коммерсантов с Аляски. Он знал, что они не смогут выдержать конкуренции с ним и будут вынуждены уйти оттуда. Таким образом, будет сделан еще один шаг к заветной цели — стать единственным, полновластным хозяином этого края.

Олаф стоял, возвышаясь над всеми. Рядом с его высокой массивной фигурой оленеводы выглядели совсем малорослыми. Они, следя за борьбой, часто поглядывали на американца и радовались, что он доволен, громко смеется и вместе со всеми подбадривает борцов. Может быть, Свенсон расщедрится и снова угостит водой, которая так веселит. Второй день Олаф в этом небольшом стойбище в верховьях Олоя. Чтобы добраться сюда из Марково, пришлось сделать большой крюк. Он прослышал, что здешние места богаты зверем. Чутье не подвело Свенсона. За эти два дня он приобрел большую партию отличнейших мехов и совсем за гроши. Вот почему он угостил многих стаканчиком спирта, а младшую дочку самого богатого оленевода стойбища сделал своей женой.

Молоденькая, совсем еще девочка, чукчанка стоит около Свенсона и, подняв татуированное лицо, не сводит глаз с Олафа. Она горда, что у нее такой муж — богатый, сильный и всеми уважаемый. На десяти нартах приехал американец в стойбище, и на каждой нарте много товаров, да таких, каких в стойбище многие никогда и не видывали. Ей Свенсон подарил бусы — красные, как спелая брусника. Чукчанка поднимает руку и через кухлянку нащупывает несколько нитей бус на шее, но тут же тайком вздыхает. Бусы напоминают ей, как мучил ее Свенсон. Тяжело быть женой белого. Она испуганно взглядывает на американца — не услышал ли он ее мыслей, не обиделся ли, но Олаф забыл о ней. Он, откинув голову, хохочет во все горло и выкрикивает по-английски:

— Дави его! Ха-ха-ха! Так, мордой в снег!.. На лопатки, на лопатки!

Борцы, сцепившись, катаются по снегу. Еще трудно определить, кто же победит. Все кричат и волнуются и не замечают, что к стойбищу приближается караван из пяти нарт. Упряжки бегут устало. Даже вид стойбища не прибавляет им резвости. Караван останавливается у крайней яранги. С передней нарты поднимается невысокий человек с обросшим редкой щетиной лицом и говорит спутникам вяло, через силу:

— Ждите…

Те не отвечают, сходятся и начинают скручивать цигарки. У всех измотанный вид. Лица обморожены, глаза слезятся. Никто не обращает внимания на долетающие крики и смех. Люди так обессилели, что ко всему равнодушны. Они только жадно затягиваются дымом и простуженно кашляют.

— Подохнем мы в тундре, — наконец нарушает молчание самый молодой из приехавших. Голос у него дрожащий, плаксивый.

— Не каркай, — обрывает его злобно кто-то из попутчиков. — Сдохнешь в свое время. Не торопись!

И снова все молчат. Их вожак подходит к Свенсону и окликает его на плохом английском языке:

— Мистер Свенсон!

Олаф с увлечением следит за борцами. Наконец он услышал, что кто-то настойчиво повторяет его имя, и с неудовольствием оборачивается. Он видит перед собой низенького человека с осунувшимся лицом и вначале не узнает его, напряженно думает: «Кто же это такой?»

— Я Черепахин из Марково, — называет себя приезжий, и только тогда Свенсон признает фельдшера, но безжалостно говорит:

— Вас трудно узнать!

Куда девались округлые щеки и двойной подбородок Черепахина? Сейчас фельдшер похож на одного из великомучеников, каких рисуют в церковных книгах и на иконах.

— Что вас привело сюда? — недоумевает Свенсон и посматривает на борцов, которые, вскочив на ноги, вновь примериваются для очередной схватки. У Черепахина закипает злость на Свенсона. Довольный, безмятежный вид Олафа раздражает его. «Сейчас я тебе испорчу настроение. Перестанешь улыбаться, как дурак, получивший погремушку».

— Большая беда случилась, мистер Свенсон, — говорит фельдшер и ждет, что американец заинтересуется, спросит, о какой беде говорит он, но Олаф молчит. Он думает о том, что Черепахин проторговался и догнал его, чтобы просить в кредит товары, Мартинсону взбучка пошла на пользу, и он ничего русским купчишкам не дает. Свенсон говорит себе, что со своими приказчиками надо быть безжалостно строгим и тогда они станут образцовыми служащими.

— В Ново-Мариинске переворот, — сообщает Черепахин. — Власть взяли большевики. Расстреляны Громов, Толстихин и Суздалев. В Усть-Белой убит большевиками Малков. Я бежал из Марково.

Сообщение Черепахина не вызвало особенно сильного удивления у Свенсона. Он как бы предчувствовал, что такое может произойти. И, похвалив себя за осторожность, ответил Черепахину:

— В России любят устраивать революции, так же как и в Южной Америке. Это дело самих русских, меня это не касается. Я не вмешиваюсь в жизнь чужого дома. Я только коммерсант.

И все-таки Олаф встревожен. Он забыл о борцах. Его веселость сменилась озабоченностью. Он тронул Черепахина за плечо:

— Пойдемте в ярангу. Вы мне все подробно расскажете…

«Так-то лучше, — подумал Черепахин. — Но я тебе еще не все преподнес». Свенсон зашагал крупно, быстро. Черепахин не поспевал за ним, и ему приходилось почти бежать рядом с американцем. Их догнала молоденькая чукчанка, но Свенсон не обратил на нее Внимания. Чем больше он думал о новости, привезенной Черепахиным, тем неспокойнее становилось у него на сердце. Как скажется переворот на его торговле? Если судить по слухам, то большевики в России не очень-то милуют коммерсантов. Но это своих. А как они относятся к иностранным? Может, с ними можно договориться? Договориться — это значит в чем-то уступить и, конечно, в прибылях. Ну, на это он не пойдет. Свенсон уже в одинаковой мере был зол и на большевиков, и на Стайна, и на его хозяев, Томаса и Росса.

Они вошли в полутемную ярангу, сели у костра, над которым висел котел. От него шел запах варящейся оленины. Черепахин сглотнул слюну. Последние дни пришлось изрядно поголодать. Забыв о своей брезгливости, он показал знаками старой чукчанке, которая возилась у костра, чтобы она достала ему мяса.

Она выловила железным прутом большой кусок и подала его Черепахину на продолговатом деревянном подносе, черном от грязи и скользком от жира, фельдшер, обжигаясь, рвал зубами полусырое мясо и, давясь, глотал. Олаф ждал.

— Рассказывайте все подробно, — потребовал он, когда увидел, что Черепахин наелся.

— Маклярен, ваш агент, первый привез об этом весть в Усть-Белую, — начал Черепахин. — После того, как его выпустили из тюрьмы…

— Маклярен был в тюрьме? — изумился Свенсон.

— Да. За отказ продавать товары по ценам, установленным большевиками.

— Что?! — почти закричал Свенсон. — По ценам большевиков?

— Именно, — и Черепахин преподнес Свенсону новую пилюлю: — Лампе согласился с ними и начал торговать.

— Не может быть! — Свенсон сжал кулаки, и казалось, что он вот-вот бросится на Черепахина.

— Ей-богу! Вот истинный крест! — Черепахин перекрестился. Он настороженно следил за Свенсоном. Обычно невозмутимого американца было трудно узнать. Кровь бросилась Олафу в лицо, а глаза наливались гневом и ненавистью. И чем подробнее рассказывал Черепахин, тем тяжелее и мрачнее становилось лицо Олафа.