Пламя над тундрой

Игнат почувствовал себя виноватым. Живет бок о бок с учителем, а не знает его. Булат прервал его мысли:

— Вот так, по человеку, силу собирать будем, Понадобится она. Будь осторожным, Игнат. Только высадятся колчаковцы, как с доносами к ним побегут. Твой же Учватов первым.

— Это верно, — согласился Фесенко. — Такой за копейку человека продаст.

— Все они такие, что Бесекерский, что Свенсон, — сказал Булат, — друг друга тоже готовы продать.

— И все же их больше, власть у них, — с горечью проговорил моторист. — Ну, а мы… Соберем десять, сто человек, а что будем делать? Оружия нет. С голыми кулаками и дурак не в каждую драку полезет.

— Ну, до драки далеко, — Булат выбил погасшую трубку. — А мы в одиночестве не будем. Если Колчак сюда своих головорезов посылает, то, ты думаешь, советская власть об этом крае забота не имеет? Может, сам Ленин думает, как здесь Советы поставить…

Долго говорили Булат и Фесенко. Терпеливо сидел у входа в ярангу Оттыргин, ждал, когда русские закончат свои разговоры с духами, хотя Оттыргин и не говорил с Фесенко и Булатом о просьбе матери, он был уверен, что они знают О ней и для того встретились, чтобы помочь ему. Поэтому он был несказанно обрадован, когда из яранги вышел Фесенко.

Чукча уставился на него немигающими глазами. Как? Русские уже помогли его матери и даже не сказали ему? Он стремглав бросился в ярангу, чуть не сбив с ног Булата. Забрался в полог, освещенный нерпичьим жирником, и вскрикнул от неожиданности. Мать была жива. Она перевела на него глаза и что-то сказала, но Оттыргин выбежал из яранги к стоявшим Булату и Фесенко.

— Моя мать не ушла… почему?

От волнения, от горькой обиды, что его обманули, он не мог связно говорить.

— Что-то с его матерью, — встревожился Булат.

За все время, пока они находились в яранге, до них не донеслось ни одного шороха или стона. Они прошли в полог, к матери Оттыргина. Достаточно было взгляда, чтобы определить крайнее истощение старой женщины. Булат посмотрел на Фесенко. Чем они могли помочь Оттыргину, который с надеждой смотрел на них?

— Доктора надо бы, — сказал Фесенко.

— Накормить вдоволь надо, — сердито ответил Булат.

Он порылся в кармане и достал зеленую долларовую бумажку, японскую коричневую иену, несколько серебряных монет.

— Купи матери еды, — протянул Булат деньги юноше.

Оттыргин стоял, не двигаясь, не обращая внимания на русских, обманутый в своих надеждах. Булат вложил ему в руку деньги и вместе с Фесенко вышел. Оттыргин не последовал за ними. Русские отказались ему помочь, и он должен сам исполнить просьбу матери…

До полуночи Оттыргин сидел около матери. Они не произнесли ни слова. Мать лежала на спине, глядя вверх слезящимися глазами, а сын, точно окаменев, не сводил глаз с ее костлявого морщинистого лица. Мысли у него были бессвязные, путаные. Наконец он взял мать на руки, вышел из яранги под ночное, усыпанное звездами небо и направился к вершине утеса.

Оттыргин шел в темноте, почти не чувствуя тяжести маленького высохшего тела матери. Она обхватила его за шею руками, прижалась лицом к его груди и тихо, чтобы не слышал сын, плакала.

Море шумело в ночи и обдувало соленым холодноватым ветром землю, сына и мать, съежившуюся у него на руках. Оттыргин шел навстречу ему, смотря перед собой широко открытыми глазами…

Вот и утес. Оттыргин остановился на его краю. Внизу под ногами, билось о скалы море. Где-то бушевал шторм, сотрясая воздух, разламывая на высоких гребнях гнилые корабли.

Шторм шел к северным берегам с юга. Оттыргин уже чувствовал его. Он сделал еще шаг, и мать разжала руки, убрала их с шеи сына. Рокочуще-шипящий звук моря нарастал. Это шторм гнал к берегу крутую, могучую волну… Вот она совсем близко… Вот-вот она хлынет на берег, захлестнет утес…

Оттыргин отпустил мать, и она исчезла во мраке, не издав ни звука. Волна с пушечным грохотом ударила в гранит, потрясла утес, брызнув в лицо Оттыргина тяжелыми холодными каплями, рассыпалась и поползла назад во мрак… Оттыргин сбежал с утеса. Он прижал к груди руку и почувствовал, что мех его кухлянки против сердца мокрый от слез его матери…

Юноша повалился на землю и забился в горе.

Шхуна «Нанук» вошла в порт Ном [10] и бросила якорь на рейде, хотя пристани были свободны для швартовки. Свенсон не собирался здесь долго задерживаться. Он стоял на мостике рядом с капитаном и прищуренными глазами осматривал залитые августовским солнцем скалистые темные берега, лоснящуюся синюю воду, постройки порта и залегший между гор небольшой городок. По темно-красноватому лицу, обожженному северным солнцем и выдубленному ветрами, нельзя было догадаться, какие чувства обуревали Свенсона. Он ровным голосом сказал капитану:

— Спустите шлюпку.

А сам не сводил глаз с хорошо знакомых берегов. Когда он впервые двадцатилетним парнем высадился на них, здесь не было ни пристаней, ни этого чистенького порта, ни городка. На их месте шумел огромный лагерь «джентльменов удачи», как невесело называли себя люди, привлеченные сюда запахом легкой наживы. Золотая лихорадка цепко держала их в своих безжалостных щупальцах. В них задыхался и молодой Олаф Свенсон со своим отцом Хаббардом. Они не остались на строительстве порта и города, а ушли на далекие дикие речушки с трудно произносимыми индейскими названиями и мыли золото. Но аляскинская земля была к ним неласкова. Свенсонов преследовала неудача. Застолбленный ими участок только поманил золотом, но оказался пустым. То же их ожидало и на других. Оборванные, голодные, они были на грани отчаяния. Олаф подумывал вернуться в Ном и там устроиться в порту, где не хватало грузчиков. Однажды дождливой ночью Олафа осторожно разбудил отец и повел за собой. Они бесшумно пробрались к палатке О'Лира, за которым уже давно следил отец Свенсона. Рыжеватый ирландец напал на богатую жилу и уже намыл со своим братом и женой много золота.

В ту ночь это золото перешло к Свенсонам. Они не ожидали, что все произойдет так просто. Отец Свенсона снял с тела убитого О'Лира широкий матерчатый пояс с множеством карманчиков, набитых золотым песком и самородками. Свенсоны ушли из палатки и исчезли в ночном мраке. Дождь замыл их следы.

Вскоре в Сиэтле в доме № 1210 на Вестерн-авеню открылась контора меховой фирмы Хаббарда Свенсона и К⁰. Больше никогда Свенсоны не занимались поисками золота. Скупка и перепродажа мехов оказались куда более прибыльным и спокойным делом чем поиски золота.

После смерти отца Олаф стал единственным владельцем фирмы и всю ее деятельность перенес на русский Север. Последние годы там дела шли так хорошо, что Олаф уже стал владельцем нескольких больших домов в Сан-Франциско и Сиэтле, приличного счета в банке, хозяином двух шхун. «Нанук» — его последнее приобретение и самое удачное…

У Свенсона около глаз сбежались довольные морщинки.

Он стоял, заложив руки в карманы темных, отлично отутюженных брюк. Суконная коричневая куртка была расстегнута, пушистый свитер облегал широкую грудь. Свенсон скользнул ласковым взглядом по шхуне. Великолепное судно! Правда, обошлось дороговато, но он мог себе позволить переплатить лишние три тысячи долларов. Пожалуй, на северо-западе только у него такая шхуна. Построил ее для себя миллионер Хинкинс, да обанкротился на бирже. Ну, с ним этого не произойдет. На бирже он не играет. Зачем рисковать, когда есть более надежное дело — торговля с чукчами и эскимосами. Если у русских и дальше будет продолжаться эта революция, то он, Свенсон, станет единственным полновластным хозяином Чукотки. Нет, пожалуй, сейчас в Анадырском уезде охотника или коммерсанта, которые не были бы ему должны или не торговали с ним. Собственно говоря, вся пушная торговля в его руках. Светлые брови Олафа дрогнули. Как там без него с делом справляются Мартинсон, Лампе, Гладстон? Свенсон оставил их три месяца назад, когда уезжал из Ново-Мариинска в Сан-Франциско с грузом пушнины. Мимолетное беспокойство Олафа тут же исчезло. Его агенты — умелые торговцы. То, что они иногда за его спиной обделывали свои небольшие делишки, Олафа не беспокоило: собака всегда кормится объедками хозяина.