Пламя над тундрой

В доме Биричей было тихо. В последнее время тут говорили мало. За столом едва обменивались Одной-двумя фразами. Павел Георгиевич, склонившись над тарелкой, изредка бросал из-под лохматых седых бровей грозные взгляды то на сына, то на невестку. Ему хотелось накричать на них, отругать и в конце концов выяснить, что же между ними происходит, почему они живут как чужие, почему из-за них в доме такая напряженная тишина, что даже прислуга ходит на цыпочках, точно боясь кого-то вспугнуть или потревожить. Но в доме-то больных нет, слава богу. Павел Георгиевич все еще надеялся, что между молодыми все наладится. Недаром же есть пословица: «Любимые бранятся, только тешатся».

И чего им не хватает. Дом, кажется, полная чаша. Да, Павел Георгиевич мог гордиться. За какое-то десятилетие он вырос в крупного камчатского коммерсанта, а перебравшись на Чукотку, стал первым купцом среди русских. Кто бы в нем узнал бывшего мелкого торговца, осужденного на каторгу за подделку векселей, но умело избежавшего наказания? Теперь он для всех уважаемый человек. С ним ищут дружбы, заискивают, завидуют его близким отношениям со Свенсоном. Правильно он сделал, что обосновался в Ново-Мариинске. Торговля с чукчами — прибыльное дело. Прав был Олаф Свенсон, когда однажды, в минуту откровенности, сказал ему, что торговать пушниной выгоднее, чем мыть золото, надеяться на удачу.

Бирич был доволен. Война, смена правительств в России, гражданская война — все, все пошло ему на пользу.

Павел Георгиевич в ожидании сына, который редко бывал дома и по вечерам играл в карты, сидел в одиночестве. Затянувшись ароматной сигарой — подарок Свенсона — и поудобнее расположившись в мягком кресле, он стал думать о своей заветной мечте — создать торговый дом «Бирич и сын», который будет хозяином Чукотки. Свенсон недвусмысленно обещал помочь. Павел Георгиевич прикрыл глаза и как бы увидел перед собой массивное здание из гранита, на скромной вывеске золотые буквы «Бирич и сын».

При мысли о сыне хорошее настроение исчезло. Опять обступили заботы, пришло раздражение. Даже сигара показалась горьковатой. Павел Георгиевич бросил ее в пепельницу и, вытянувшись в кресле, забарабанил пальцами по резным ручкам, откинув крупную голову на спинку. Густые темные волосы едва тронула седина, а редкие морщины — гладко выбритое лицо. Павел Георгиевич, крепко сжав губы, думал о сыне, которым был недоволен.

Не может найти себя Трифон, Стал офицером и тут же бросил военную карьеру, приехал к отцу, привез жену, которая у Павла Георгиевича ничего, кроме раздражения, не вызывала. Кто, собственно, она такая? Что о ней известно? Только с ее слов…

Трифон познакомился с Еленой где-то в Сибири, куда она бежала из Петрограда от большевиков. Отец ее какой-то сановник. В дороге потеряла родных, встретилась с Трифоном и стала его женой. Женой ли? Последние месяцы она стала совсем невозможной. Ни с кем не разговаривает, на Трифона смотрит не иначе, как с презрением, сутками валяется на диване с книгой или бродит по поселку с Блэком — огромным сенбернаром. Жизнь в доме становится невозможной, не доставляет старому Биричу удовольствия. Хоть бы скорее Свенсон вернулся. Будет с кем душу отвести.

Стук двери прервал мысли Бирича. Он повернул голову. В столовую с книгой в руках вошла Елена.

— Я не помешала? — грудной красивый голос, но как он холодно, равнодушно звучит.

— Нет, нет. — Павел Георгиевич потянулся к лампе и подкрутил фитиль. В столовой стало светлее. — Я тут скучал в одиночестве.

Бирич пытался завязать разговор. Пожалуй, очень кстати она зашла, но Елена молчала. Она отворила застекленную дверцу книжного шкафа и стала перебирать тома. Павел Георгиевич не спускал с нее глаз. Ничего не скажешь — хороша. Стройная, быть может, излишне полная, но это не портило фигуры. Пышные медно-красные волосы оттеняли белую шею.

Елена почувствовала взгляд Бирича и усмехнулась: «Посмотри, посмотри, старикашка противный! Как я ненавижу тебя и твоего сына!» Она знала, что не права. Павел Георгиевич относился к ней заботливо, но ее все раздражало в этом доме, все ей было одинаково ненавистным. О, как страшно, когда в двадцать пять лет появляется эта неудовлетворенность жизнью, презрение, злоба к людям. Какая она дура, что увлеклась этим мозгляком Биричем. Воспользовался он тем, что она оказалась в безвыходном положении. А сколько ей было сделано лестных предложений там, в Петрограде! Согласись она на год раньше на одно из них — и, быть может, была бы сейчас в Париже или Лондоне, а не в этой дыре на Чукотке. Молодая женщина перебирала книги, не глядя на их заглавия.

— Елена Дмитриевна, — услышала она резкий голос Бирича и по его тону поняла, что предстоит неприятный разговор.

Она неторопливо, даже лениво обернулась, чувствуя, как поднимается раздражение. Ее широко открытые светло-зеленые глаза под рыжеватыми бровями горели гневом. Губы чуть приоткрылись, обнажив оскал мелких, но ровных белых зубов. Елена глубоко вздохнула, задержала дыхание, стараясь успокоиться, но раздражение все сильнее овладевало ею.

Тень от абажура падала на лицо Елены, и поэтому Бирич не видел его выражения. Он мягко заговорил:

— Мне очень хочется поговорить с вами откровенно.

Елена молчала. Бирич расценил это как согласие и продолжал:

— Скажите, Елена Дмитриевна, что у вас происходит с Трифоном?

— А что вас интересует? — с вызовом спросила молодая женщина, вскинув голову и заложив руки за спину, прислонилась к шкафу. — Спим ли мы вместе?

— О!.. — вырвалось у Бирича, пораженного цинизмом Елены. — Да я… не то…

Он смешался и не знал, что дальше сказать.

— Вы можете это знать! — У Елены дрожали тонкие крылья носа, а высокая грудь вздрагивала от прерывистого дыхания. — Да, да, вправе знать! Я же ваша вещь. Вы же купили меня, ваш сын подобрал меня голодной и нищей. — Она нервно рассмеялась. — Он спас меня, а не то я бы стала в тот же вечер девкой на панели. А какая разница?..

— Не говорите так, Елена Дмитриевна. — Бирич не ожидал такого поворота в разговоре с женой сына. — Не надо.

— Почему же? — понизила голос Елена. — Это режет ваш слух? Вы никогда не слышали таких слов и не знали о таких вещах? Вы, конечно, не пользовались услугами девушек…

— Замолчите! — Бирич ударил кулаком по ручке кресла и нагнулся вперед, заглядывая в лицо Елены. — У вас нет права…

— У меня есть все права. — Елена говорила уже ровно. Она вдруг ощутила полное спокойствие. — Да, у меня есть все права говорить правду. Ваш сын завез меня сюда, как завозят удобную мебель, вкусные деликатесы… А что у меня здесь, — она положила руку на грудь, — ему наплевать. Нет, не наплевать. Ему безразлично, потому что он ничтожество, трус!

— Вы не смеете говорить так о моем сыне, — закричал Бирич, но Елена только отмахнулась:

— Там, в России, люди, настоящие люди умирают, спасают ее от мужичья, а ваш сын да и вы спрятались, как мыши в норе, здесь, у черта на куличках, и грабите туземцев. Для этого не нужно большой храбрости!

Елена неожиданно умолкла и подумала: «Ну зачем, для чего и кому я это говорю? Разве поймет? А впрочем, пусть знает все, что я о них думаю. Бежать, бежать отсюда».

— Так вы не любите моего сына? — тихо спросил Бирич.

— Любить его? — Елена сделала шаг вперед. — Я при первой возможности уеду от вас! Я не могу здесь жить в одиночестве, в этой тюрьме без решеток…

Она направилась из столовой, уверенно шагая длинными крепкими ногами в расшитых яркими узорами меховых домашних туфлях. Бирич провожал ее гневным взглядом. Он едва подавил в себе желание броситься на Елену, сжать ее белую шею, вышвырнуть из дому. Нет, так он не поступит. В поселке все завидуют его сыну, что у него такая красивая жена. Даже Свенсон не скупился на комплименты. Бирич вспомнил недвусмысленные взгляды, которые американец бросал на Елену.

У Павла Георгиевича мелькнула мысль, которая по своей циничности вначале испугала его, но тут же понравилась: «А что, если Елену… Это ему поможет крепче прибрать Свенсона к рукам и, во всяком случае, теснее сблизит их. Ну, а Трифон?.. А, черт с ним! Права Елена: ничтожество. Обойдется без нее. Пусть развлекается с чукчанками. Все ими обходятся».