Люди на болоте. Дыхание грозы

- Вот, поехал учиться, - сказала вдруг с сожалением мать. - В люди

захотел выйти! - Высказала, видно уж не в первый раз, наболевшее: -

Выучился!

Апейка почувствовал в этом упрек себе: он был тем, кто уговаривал ее,

чтоб не держала дома, отпустила в люди сына. Не выдержала, с беспощадной

суровостью осудила себя, его, Апейку:

- Как чуяло сердце!.. Сидел бы дома тихо!.. Бедный - да без горя!

Апейка не стал перечить ей. Знал, что спорить бесполезно: не докажет

теперь ничего. Больше всего не мог спорить потому, что видел ее глаза;

этот взгляд запомнился ему навсегда: усталые, выцветшие от времени, от

полевого ветра и солнца, почти уже бесцветные глаза ее были на удивление

прозрачны, как бы светились изнутри. Может, потому, что в них еще стояли

слезы, что они так светились, Апейка не только ощутил, а воочию увидел

такое безмерное страдание, такое горе и такую тревогу, что почувствовал

себя виноватым. Будто сам был виноват перед нею. "Пусть бы сидел тихо

дома!.." Невольно отвел взгляд: заметил, как пристально, остро смотрела ее

дочь.

Чем он мог помочь им? Из всего, что надо было сделать, он мог пока

одно: успокоить ИХ) хоть немного обнадежить. Он мог это и знал, что это

надо сделать. Прежде всего.

- Ерунда какая-то, - сказал он как можно спокойнее.

С безразличным видом свернул, отложил газету. - Ерунда.

Написал кто-то, - может, по злобе.

- По злобе, конечно, по злобе! - ухватилась за это, просияла мать.

Потрескавшимися, крючковатыми пальцами стала торопливо вытирать

повеселевшие глаза.

- Дак же пишут - обсуждал" на собрании!.. - не успокаивалась сестра.

Смотрела все так же остро, недоверчиво.

- Ну и что - что обсуждали? Все могло зависеть от .того, как доложили.

Как показали то, что было. Неверно показали, не разобрались...

- Исключили ж, пишут, из комсомольцев! Из университета хочут!

"Эх, ты!" - подумал недовольно Апейка. Однако заговорил спокойно,

сдержанно: все время, не глядя, видел внимательный взгляд матери.

- Могли и исключить! Не разобравшись, под горячую руку! Поддавшись

тому, кто наговорил по злобе!.. Все может быть!.. Успокоятся, разберутся,

переменят все!

- Переменят?

- Обязательно.

- По злобе, по злобе, Нина! - поддержала Апейку мать. - Ето правда, по

злобе! По правде такого и подумать никто не мог. По злобе! - Взглянула

удивленно, озабоченно: - Только ж кто ето на его так взъелся? И за что?

Ето ж надо - съесть готов! Набрехал такого, что страх слухать!

На хлопца, который век птенца не обидел! Не то что человека! .. - Она

смотрела на Апейку, искала в нем согласия; и он соглашался, поддерживал

ее. - Говорят: заступился за кого-то! За поганого бога какого-то!.. Теперь

все боги погаными стали!.. Слова не скажи доброго!.. А он и заступился! ..

Слово, может, только сказал, дак етот нелюдь и взъелся! Наплел такое на

человека!.. По злобе! Конечно, по злобе все!.. Дак, говоришь, вернут все

ему?

- Должны вернуть. А как же иначе?

- Если ж бы так было. Дай божечко!

Нина молчала: было видно, не успокаивалась. Уже не столько для матери,

сколько для нее сказал:

- Скоро поеду в Минск. На сессию ЦИК. Зайду, сам разберусь во всем. -

Дав, понять, что с этим кончено, что говорить больше не о чем,

поинтересовался: - А как там дома? С хлебом, с картошкой?

- Да картошки хватит. И с хлебом перебьемся как-нибудь. - Мать снова

вспомнила: - Как чуяло сердце, когда уезжал! Как знало! Не так себе

болело!.. Сидел бы пусть дома, тихо...

- Все будет хорошо, Марья Матвеевна!.. Так, говорите, хлеба хватит?

3

Апейка до конца держался спокойно, рассудительно. Не выдал тревоги или

неуверенности и тогда, когда проводил на крыльцо, простился. Только

вернувшись в кабинет, остановился посредине, уже не таясь в тяжком

раздумье: что там произошло?

Он забыл, что собрался было идти; устало сел на край стола и сидел в

сумраке, не шевелясь, думая об одном: что там случилось? Все, что он

прочел, было таким неожиданным, так не вязалось с тем, что он знал о парне

до сих пор, что и теперь никак не мог поверить прочитанному, не оставляла

мысль о каком-то непонятном недоразумении или несправедливости. Вместе с

тем мысль его уже беспокойно доискивалась причины того, что могло привести

к злополучному собранию, ко всему, что было там на собрании, к туманной и

страшной статье в газете. Что в этой статье правда и что - неправда?

Сколько ее, правды, и какая она?

Тревожась, он стал перебирать в памяти то, что знал до сих пор о нем,

еще давно ли, казалось, таком ясном, понятном парне. В памяти ожило

полузабытое: каким знал Алеся вначале. Диковатый, болезненный мальчик,

ничем особенным не бросался в глаза. Был разве что скрытен, как немногие,

и, если не знал чего-либо, очень уж терялся, краснел. Хорошо помнится -

очень удивился, когда вдруг попалось на глаза первое его стихотворение под

обложкой исписанной тетради. Стихотворение было, и теперь помнится, про

поле, про метель, про одинокую, покривившуюся хатку в поле.

Удивительно не забывались строчки из него: "В поле холодном, под

вьюгами дикими малая хатка стоит. В даль бесконечную окнами тихими век

боязливо дрожит..." В хате на печи жались один к одному, мерзли дети: отец

поехал в лес, мать пошла куда-то - теперь уже не помнилось куда. Плохо

детям одним, холодным и голодным, - жалел их автор; но и покривившуюся

хатку и стихотворение согревала надежда, что беда не вечна: отец

воротится, печка затопится, мама их будет кормить! Не очень складное, не

очень оригинальное стихотворение. Вспомнил, как сидели вдвоем после

занятий - попросил остаться "поэта"; еще не совсем веря, всмотрелся,

спросил про стихотворение: "Сам написал?" Алесь отшатнулся, будто его

хотели ударить. Глянул испуганно. Готов был каждый миг броситься бежать.

Вспыхнул, словно его уличили в чем-то постыдном. Не подымал головы,

стриженой, с коротенькими мягкими волосами, с чернильным пятном возле уха.

Когда похвалил: "А знаешь, стихотворение хорошее! Правда - хорошее!" - тот

только ниже опустил голову. "Это - не одно? Не одно, правда? Много у тебя

их? .." - не хотел отступаться от него, но тогда так и не добился ничего:

парень уставился глазами куда-то под парту и молчал. Уже когда он,

учитель, разрешил идти, парень у порога задержался, выдавил жалобно: "Не

говорите никому!"

Молчалив был почти всегда, углублен в себя И самолюбив был. Да еще -

упрямство необычное во взгляде Правда, все это приобрело какое-то значение

после того, как открылся со стихотворением уголок затаенной души. Если бы

не это, можно было бы считать: во всем такой же, как другие. Не лучше и не

хуже; свой среди своих. Дитя болотной бедности и дикости.

Будто вновь увидел село Алеся, Буду, - горстку хат среди хмурого леса.

В трухлявой и тесной его хате голова чуть не касалась потолка, побеленных

балок; в трех крохотных гнилых оконцах не одна дыра была заткнута

тряпками. Сев впервые на осиновую лавку у окна, он, помнится, осмотрелся с

волнением: вспомнил то, первое стихотворение - тут воочию было видно, что

родило искренние, печальные строки. Отца у Алеся не было: отец давно был

зарыт на военном поле; мать не то в шутку, не то серьезно говорила о сыне:

"мужчина мой", "хозяин наш". "Хозяин" тогда сидел у полатей, насупясь,

уставясь в землю, и не возражал...

От хаты этой до школы было ни мало ни много - километров семь, почти