Люди на болоте. Дыхание грозы

Мне сначала сказали, что - хорошо, примем. А потом отказали. Ответили, что

не могут принять, потому что мой отец - кулак...

- Вы из Кургеней? - перебил его Апейка.

- Из Куреней, - кивнул он. С трудом, но твердо добавил: - Я - сын

Глушака Халимона. Может, знаете? Мой отец - кулак. На него наложено

твердое задание. Но я ушел от него. Мы с ним теперь - как чужие.

- Почему вы ушли? - заинтересовался Апейка.

Парень помолчал, задумался.

- Я и сам не знаю, как сказать. Трудно было жить с ним. Просто

невозможно стало... Я хотел с ним жить, думал сначала, что ничего, что

привыкну. Терпел долго: отец все же. Да и мать жалко. Знаете ж, как

матери, когда сын покидает. Хотел перетерпеть. Но - не вытерпел! - Он

попрежнему не сводил с Апейки тихих, задумчивых глаз. Снова помолчал,

заговорил, от души, с сожалением и болью: - Он, мой батько, живет для

одного: чтоб себе побольше. Хоть как - правдой или неправдой. Чтоб

побольше нажиться.

Жадный - просто беда. Он из-за этого всех сделал все равно как

батраками. И сынов, и мать, и Ганну. Чужих батраков не берет, боится, дак

свои - как батраки... Дохнуть просто не дает... - И взгляд и тон его речи

были такими искренними, что Апейка чувствовал: правду говорит. Не

обманывает, так невозможно обманывать. - И раньше невмоготу терпеть было,

а теперь - зачем терпеть? Теперь, когда все по-новому пошло... Дак я и

ушел от него. Сцепились один раз чуть не за грудки - я и кинул. Пошел жить

на волю.

Как все люди.

- А не жалко его, отца?

- Нет, можно сказать, нет, - взглянул он открыто. Подумав, добавил: -

Мать жалко. Замучилась она...

"Не обманывает. Правду говорит..." - подумал Апейка и поймал себя на

том, что сочувствует парню. Вспомнил вдруг, что у Глушака есть еще сын:

про этого сына Апейка знал уже немало.

- Ас братом как? Дружно жили?

- Дружно. - Он отвел глаза, взгляд стал тяжелый, недобрый, губы зло

задрожали. - Дружно... Мне такого брата... век бы не видеть!.. Чтоб его

земля не носила!..

По тому, как Степан говорил, Апейка понял, что он где-то учился;

спросил - где, почему не доучился. Поинтересовался:

любит ли книги, что читал, какие из них понравились больше; читает ли

газеты, знает ли, что происходит в мире. Парень отвечал легко, охотно: об

этом говорить ему было куда проще, чем об отце, о горе, омрачившем ему

все. Чем больше Апейка спрашивал, чем больше слушал, тем крепче убеждался:

парень умный, пытливый. "Толковый парень. Чуткая душа. Чуткая ко всему. И

к новым веяньям... Жаль только, что родство такое..." Поставил вдруг рядом

парня и себя самого, сблизил: "Тоже - с пятном, которого не заслужил...

Товарищ по несчастью...""

В мыслях было и немало иронии и немало печали, ощущения невеселой

правды... Апейка отогнал ненужные мысли.

Внимательно взглянул на Степана:

- Учиться, наверно, хочешь?

- А то что ж, не хочу? - Глаза Степана загорелись. Загорелись на миг и

погасли. - Хотел бы! Да куда ж теперь поступишь! Сразу скажут: кулацкий

сынок! Вот поработаю, докажу. Тогда, может...

- Думаешь, докажешь?

- Хочу доказать.

Апейка вдруг отвел глаза, задумался. Не в первый раз вмешалась

осторожная трезвость: зачем ему, Апейке, все это, зачем рисковать?

Кому-кому, только не ему браться за рискованное. Не ему, у которого у

самого не все чисто в биографии. У которого есть уже немалое пятно... И не

теперь, когда так близка чистка. Где всё будут перебирать заново. Где всё

могут повернуть и так и этак. Он и до этого мало ли за кого уже

заступился, за которых другие не отваживались. Припомнят когда-либо, и,

может быть, очень скоро.

То, что он всегда тверд с настоящими врагами, не заметят, а это -

припомнят, перевернут. Очень даже может быть такое: как ты докажешь правду

свою! Харчеву, Башлыкову, другим харчевым... Подумал с сожалением: надо

же, сколько путаных судеб приходит, и надо все распутывать самому,

руководствуясь только своей совестью.

"Совесть... Совесть..." - мысленно повторял он, когда снова, подняв

глаза, посмотрел на Степана. Тот не сводил с него внимательного,

тревожного взгляда; как бы видел, что приговор ему решается сейчас, в это

мгновение. Этот взгляд - тревога и надежда, живая надежда, живая судьба

ожидали от Апейки правды и смелости. "Человек из тебя, видно, может выйти.

Неплохой человек, полезный..." - подумал он, глядя Степану в глаза. В

мыслях мелькнуло неожиданное, веселое: "Вот она - сила нового, от самого

Глушакова дерева ветви отрывает. Родного сына оторвала!" За этим сразу же,

веселое, сильное, вызрело решение: "Что ж, так и быть, бери, течение, неси

его с собою. Очищай, мой для новой, для нашей жизни!.." Апейка встал из-за

стола. Уверенно положил на стол ладонь.

- Хорошо, поговорю, улажу все.

- Уладите?! - Степан вскочил. Не верил еще. - Только - чтоб не обманул

потом. Чтоб не пришлось краснеть.

Степан будто поклялся:

- Не будете!

- Ну, тогда бывай здоров! - Апейка подал ему руку.

- Бывайте здоровы!

Степан вылетел из кабинета.

Апейка смотрел из-за стола: входил тот, с длинными желтоватыми космами.

Аккуратно прикрыл дверь за собою, снял заячью шапку, неуверенно поклонился:

- Доброго дня желаю вам!

Апейка ответил, не скрывая любопытства. Теперь он видел, что не ошибся:

поп. А если б не длинные волосы, так и не подумал бы, встретив где-нибудь:

свитка коричневая, шапка заячья, крепкие, красные руки - крестьянин, никто

другой. Руки - корявые, жилистые, видать, что в земле копались. И стать -

тяжелая, сутулая. Только вот руки с заячьей шапкой на животе - сложил, как

на проповеди...

Видел, молодые карие глаза также пронизывали, изучали его.

- С чем пришли? - Апейка спросил сдержанно, офи"

циально. Не только потому, что не любил этих божьих слуг, а и потому,

что хотел, чтобы разговор пошел сразу в строгом, официальном направлении.

- Пришел я с решеньем великим, - покорно заговорил поп. - Великим - для

меня, ибо оно должно сразу переменить весь строй моей прежней жизни... -

Не сводя глаз с Апейки, как бы нетерпеливо ожидая приговора, он сказал: -

Я решил сменить черную рясу священника на крестьянскую свитку.

Апейка ответил с иронией:

- Вы уже сменили ее.

- Сменил, - спокойно согласился он. - А сердце - еще раньше. Уже давно

под влиянием советской газеты "Правда"

и журнала "Безбожник" я пришел к выводу, что бога нет.

И что религия, как правильно учат большевики, есть опиум народа. И тот,

кто служит религии, есть обманщик, который идет против народа и советской

власти... Газета "Правда"

и журнал "Безбожник", которые я читаю уже второй год, открыли мне

глаза, и я не хочу больше служить религии и обману. Я хочу теперь служить

советской власти, чтобы выкорчевывать святой дурман из людских голов. Я

пришел к вам с единственной целью, чтобы получить ясное наставление, что

мне следует делать для этого...

Пристальные карие глаза все время следили за Апейкой.

Апейка смотрел на здоровое, загорелое лицо, на полные, румяные щеки и

толстые губы, которые, наверно, любили вкусненькое, и думал: "Хитер, умен.

Лиса..." Не скрывая, что не очень верит в искренность поступка попа,

сказал все же:

- Это похвально, что вы решили... - Помолчал, прямо глянул в карие

глаза, отчужденно, остро: пусть видит, что он, Апейка, понимает все, как

есть. - Значит, вы спрашиваете, что делать... чтоб помочь нам?