Люди на болоте. Дыхание грозы

на одно из тех, что были раньше! Это ставит и особые, необычные задачи

перед поэзией! Нашим поэтам надо говорить так, как до них не говорил

никто! Отсюда и вся радость и вся трудность!

Долго ехали молча; только размеренно, споро рубили смерзшийся,

укатанный снег лошадиные копыта, скрипели гужи, бежали навстречу

заснеженные деревья, кружилось поле. Алесь снова поднял воротник, спрятал

маково-малиновые уши, вбирал блестевшими глазами изменчивую яркую красоту

дороги.

Говорили еще немало, но уже не о литературе: вспоминали школу,

товарищей Алеся; Апейка рассказывал о своих исполкомовских делах. В

разговорах незаметно доехали до леса, перед которым дорога расходилась на

две: одна - в сторону леса, в сельсовет, а другая - через лесок же - к уже

недалекому родному селу Алеся. На развилке Алесь соскочил. Он, Апейка,

сказал, что мог бы подвезти и до дому, но парень замотал головой: "Не

надо, добегу сам. Тут близко". Вскинул на плечо фанерный сундучок,

благодарно помахал рукой; в кожушке, в сапогах, фасонистой шапчонке, то

шагом, то бегом направился дорогой к дому. Отдаляясь, оглянулся, помахал

рукою...

В молчаливом лесу, в чуткой, звонкой тишине, долго и радостно думал:

вышел парень в большой мир, расправляет крылья. Вот и нещедрая на хлеб и

на писателей болотная полесская земля начинает давать миру поэтов. Пусть

он еще только пробует голос, пусть его пока не очень слыхать, - кто знает,

как он взлетит потом, когда окрепнут крылья, когда наберется сил. Кто

знает, может, там, краем леса, в залатанном кожушке и шапке с пуговкой

идет будущий Янка Купала или Никитин. "Нас и дети наши вспоминать со

временем перестанут, а он, парень этот, может, в народе, в мире вечно жить

будет - словом своим, стихами своими..."

...Это было уже совсем недавно, летом. Случайно узнал, что парень снова

приехал домой, живет у матери. Когда понадобилось наведаться в одну из

близлежащих деревень, нарочно свернул к Алесю. Не повезло: вошел на пустой

двор, дверь в хату была на задвижке. Помогла девушка-соседка:

увидев "дядьку", что оглядывается во дворе, побежала за матерью Алеся -

та копалась за гумном, на огороде. Мать, вытирая руки о фартук, радушно

пригласила в хату, но он не пошел: сказал, что заехал ненадолго, только

навестить сына.

Присели на теплой завалинке, под липою...

- Исхудал совсем... - высказала ему боль старуха. Губы ее, сухие,

потрескавшиеся, жалостливо дрогнули, но все ж она сдержала слезы. -

Чахотку признали. Процесс, говорят...

Апейка, и сам встревоженный, попробовал, как мог, успокоить ее.

- Учился, учился и вот - выучился. - Рассудительно горько подумала

вслух: - Постнятина, известно. В городе, говорят, голодно много кому. А

ему, без помощи, дак и вовсе.

А он с малых лет некрепкий здоровьем, вечно недоедал. А тут еще до

науки такой падкий, иссушал все голову...

- Ничего, Марья Матвеевна. Вылечится. В Минске доктора хорошие. Первого

сорта специалисты. Больницы хорошие, под хорошим присмотром будет.

Вылечится, не горюйте до поры. Только вот поддержите питанием пока.

Берегите - человеком большим становится. Гордиться сыном своим можете.

Алесь пропахивал картошку. Вскоре уже сидели вдвоем на обмежке; видел

его исхудалое, почти без загара лицо, узкие и острые белые плечи,

домотканые, коротковатые уже штаны с заплатами на коленях, белые, с

налипшей землей ноги. Он был голый до пояса, ясно выделялись ребра под

белой кожей, было видно, какой он худой и чахлый.

Сестра, водившая коня, только на минутку приблизилась, поздоровалась и

снова направилась к коню - пасла его в отдалении. И сидели и говорили на

обмежке вдвоем.

- Почему не зашел, когда ехал сюда? - упрекнул его дружески.

- Я заходил. Вас не было. "В районе", - сказали...

- Передал бы или записку оставил бы что приехал. На родине ..

- Мало у вас хлопот без меня! Я думал было черкнуть два слова, а потом

решил - не надо...

- Скажи - поленился. На первый раз даю выговор. В другой раз, если

такое повторится, будет хуже. Запомни...

Он улыбнулся:

- Запомню.

- Надолго сюда?

- На месяц.

- Больше надо. На вольном воздухе надо побыть. Оюродом попользоваться.

Зеленью свежей.

- В редакции просили. В газету я устроился. Работать надо. Летом

разъезжаются все. Из-за этого, главным образом, и взяли меня. Ну, и когда

подработать, как не летом!

- А что с легкими?

Он поморщился, не хотелось говорить.

- Нашли что-то. Затемнение верхушки справа. Диссеминация - есть такой

научный термин. Смертельной опасности нет, сказали. Но - будто надо

лечение. Хорошее питание, хорошая комната, здоровый режим... - В голосе

его слышалась ирония.

- Алесь, отчаиваться не надо. Но и посмеиваться тоже ни к чему... Твое

здоровье не одному тебе нужно... - Уловив ироническую улыбку, не дал

возразить ему: - Будь благоразумным! .. Пишешь тут?

- Мало. Лодырничаю без стыда. Гуляю, смотрю...

- Гуляй. Отдохни. Стихи - потом. Сами на бумагу бежать будут... Кстати,

загорать тебе, кажется, пока не следует... Что в городе?

- Занимался много, экзамены. Так не очень и видел .. - Погасил улыбку,

озабоченно умолк. - Неспокойно в городе.

Погань разная голову подымает. Всякая грязь на поверхность всплывает...

Ну, и дураков немало, что только грязь и видят всюду. Не верят, что люди

могут быть и чистыми!.. - Он вдруг тряхнул головой: - А ну их в болото!..

- Обвел блестящим взглядом поле, лес вдали. Счастливый, зажмурил глаза,

запрокинул голову, шумно, во все легкие, вздохнул: - Воздух у нас!

Лесом и лугом даже в поле пахнет!.. И вообще - рай тут! В Минске все

время в суете. А тут - тишь!

Думай, сколько влезет!

С особой жалостью вспоминались потом белые острые плечи, ребра под

белой, не тронутой загаром кожей. С тревогой вспоминалось ироническое:

есть такой научный термин - диссеминация!; потом от врача он узнал, что

значит этот научный термин, написал Алесю в университет письмо и просил и

приказывал беречь свое здоровье, серьезно отнестись к болезни. Тогда

беспокоило его больше всего здоровье Алеся.

Отсюда он, Апейка, ждал беды. И вот - на тебе!.. С особым, тревожным

значением вспомнил он снова то, что Алесь говорил о "грязи", о "дураках",

которые не верят, что есть "чистые". Вспомнил не вообще как опасное

явление, а как беду, что имеет непосредственное отношение к парню.

В кабинете стало темнее, а он все сидел на столе, перебирал все в

памяти, старался разрешить неожиданную, непонятную ему загадку. "Выдумка,

клевета!" - приходило снова упорное, самое простое. "Наплел какой-то дурак

- и пошло!

А там - и напечатали!.." Мысль такая приходила Апейке главным образом

потому, что ему хотелось, чтоб было это, самое безопасное для Алеся, и

потому, что она больше отвечала всему, что он знал о парне. Однако трезвые

рассуждения разрушали это доброе, желанное: "Так просто и напечатали бы!

Все же там близко было, под боком у газеты. Все видно.

Проверили, согласовали. Да и - читал ведь - обсудили на комсомольском

собрании. Коллективное мнение!" Это заводило в тупик. Та же самая

трезвость говорила, что, как бы там ни было, хотя и обсудили, хотя и

напечатали, все это - неправда. "А ячейка не могла ошибиться? Ячейка -

молодые, горячие парни и девчата, которые так легко поддаются настроению.

Бывают случаи - и взрослым не хватает трезвости.

Взрослым - более спокойным, опытным. А здесь ведь - молодые, горячие..."