Человек находит себя

Таня сидела опустив голову и молчала. Ярцев заметил, как вздрагивали у нее губы.

— Вот видите, и расстроил, — сказал он. — История-то грустная. Только, знаете, я как услышу эту музыку, вспомню Струнова и мне все почему-то кажется, что он не умер. И хотя в боях мы с ним бок о бок были, и долго, хоть и умирал на глазах, а запомнился он мне таким, как в тот вечер, на сцене, когда девчурку на руках держал… Да, вот ведь малышка совсем, а это она меня научила музыку понимать. Какое это богатство все-таки! Лиза, поставь еще разок, а? — попросил он жену.

Снова зазвучал этюд…

Когда он кончился, Ярцев сказал Алексею:

— Ну, товарищ изобретатель, а тебе как? Нравится?

— Сильная вещь, — ответил Алексей. — Хоть не здорово понимаю, а задевает… — Он положил руку на отобранные книги. — Я, Мирон Кондратьич, вот эти возьму. Можно?

Лиза уговаривала гостей остаться пить чай, но они отказались.

Алексей вышел вместе с Таней.

Дорогой молчали. Начался дождь. Он мягко шелестел в листве тополей и придорожной траве, как будто шепотом разговаривал с землей.

Дома, не зажигая огня, Таня долго еще стояла у раскрытого окна. Темнота, наполненная шелестом дождя, скупо поблескивала мокрой листвой, дышала влагой, теплой, как материнские слезы…

Кто-то осторожно постучал в дверь. Таня не шевельнулась. Мысли ее были далеко-далеко… Так и не зажигая света, она подошла к кровати, нагнулась и, нащупав в темноте чемодан, вытащила его, открыла. Ощупью отыскала в уголке что-то завернутое в бумагу. Развернула. И присела на кровать, стискивая в ладони старенькую серебряную табакерку с неразличимым в темноте портретом Суворова на ее обтертой, помятой крышке…

3

… А дождь все шел, шел. К его ровному спокойному шуму все настойчивее примешивался суетливый говорок воды, сбегавшей по желобу, должно быть в садовую кадку.

Таня не ложилась. Она все так и сидела, не шевелясь, сжимая в руке табакерку, и без конца думала о том самом февральском вечере, о Струнове. Старалась вспомнить черты его лица, но помнила только, что он действительно был хмурый и усатый. Зато ясно представлялся ей переливчатый синий плюш глубокого кресла, в котором она сидела потом, когда ее увели за кулисы. Она вот так же стискивала тогда табакерку, улыбалась неизвестно чему и еще, кажется, немножечко плакала.

Мечта! Сколько людей уходило за тобой по нелегким дорогам жизни. Увела ты и маленькую девочку по имени Таня. Ей было чуть побольше пяти лет, а ты зажглась робким вначале огоньком, похожим на огонек елочной свечечки, и повела, повела…

В детском саду воспитательница играла на рояле. Все пели, а маленькая светловолосая девочка с большими серыми глазами и тугими коротенькими косичками, торчавшими в разные стороны, как две толстые морковки, стояла с открытым ртом.

Однажды, оставшись у рояля, Таня не пришла к завтраку, к любимому клюквенному киселю с молоком. Пока она осторожно нажимала пальчиками на клавиши, кисель съел кто-то из подружек. Таня о нем даже не вспомнила.

Воспитательница научила ее играть «Чижика», «Елочку», «Летели две птички»…

— У вашей дочери очень хороший слух и замечательная память, — сказала она Таниной матери. — Я познакомлю вас с опытной пианисткой.

Таня помнила первые уроки. В комнате учительницы пахло черными сухарями и старыми нотами. В темных переплетах они лежали на всех полках высокой этажерки. На комоде сидели две толстомордые бронзовые собачки. Они таращили на Таню свои выпуклые глаза. А над роялем висел портрет человека с голой головой и очень живыми глазами. Он в упор смотрел на Таню все время, пока шел урок. Учительница была маленькая, сухонькая, с усиками. Это было очень странно. Таня всегда с удивлением разглядывала эти усики.

Прошло два года. Однажды учительница музыки сказала матери:

— Вам надо везти Таню в Москву; там, знаете, все-таки профессора.

Переезжать в Москву? Это только сказать было легко. И Таня по-прежнему ходила к учительнице, в комнату, где пахло старыми нотами.

А учиться, когда дома нет рояля, становилось все труднее. Возвращаясь от знакомых, к которым она ходила готовить свои музыкальные уроки, Таня все чаще спрашивала: «Мама, а когда у нас будет рояль?» Мама гладила ее волосы и почему-то не отвечала, говорила только: «Да, рояль…» А Таня все равно радовалась и прижималась щекой к маминым волосам.

Отец, возвратившийся с военной службы, привез вместо обещанной куклы черную папку для нот с золотыми буквами и черными шелковыми шнурами. «Вот бы ты рояль еще мне привез!» — ласкаясь, говорила отцу Таня. Он улыбался и отвечал: «В другой раз, Танюшка, сейчас вот папку купил и… денег маловато осталось… не хватит, понимаешь?» Таня понимала. Вечером она показывала новую папку плюшевому мишке с потертым носом и говорила: «Тебе скучно, миша? Не сердись, мы купим куклу потом, после рояля, понимаешь? Если деньги останутся…» И мишка не спорил. Его стеклянные глазки понимающе смотрели на Таню и говорили: «Ну что ж, подождем… рояль, конечно, нужнее». Для искусства он тоже готов был на жертвы…

Но рояль все же появился. Правда, не у Тани, а в квартире профессора Андрея Васильевича Громова, ученого-лесовода, который вместе с семьей недавно поселился в доме на втором этаже. Мама однажды пришла оттуда, сверху, и сказала: «Ну, Танюшка, теперь ходить далеко больше не надо. Заниматься тебе позволили, слышишь?» Таня долго обнимала маму, целовала ее глаза, волосы и звонко, на весь дом кричала: «Мамочка! Миленькая! Чудненькая! Какая ты у меня одаренная!»

И Таня стала ходить к Громовым…

Оттуда, со второго этажа, часто слышалась скрипка. Таня никак не могла догадаться, кто на ней играет: сам ли профессор или, может, его сын, темноглазый и темноволосый вихрастый мальчишка с забавной светлой прядкой на затылке. Всякий раз, когда Таня приходила играть, мальчишка молча уходил в другую комнату и с любопытством выглядывал из-за двери. Мальчишку звали Георгием. Он был старше Тани на полгода. Его тоже учили музыке — игре на скрипке, но учили насильно: отец считал, что упускать природную одаренность и редкий музыкальный слух было бы непростительным легкомыслием. Однако мальчишку музыка совсем не увлекала. Давалась она легко, но игра его, отличавшаяся чистотой и легкостью техники, гасила даже самую простую песню, делала ее деревянной и сухой, без души. Но ни просьб, ни советов жены профессор не слушал. Напрасно убеждала она его, что для музыки, кроме способностей и хорошего слуха, нужна еще любовь к ней.

— А Паганини! — восклицал отец, вонзая в пространство палец. — Как учили Паганини? Разве из любви к скрипке он в чулане под замком часами играл упражнения?

Мать отступала, и сын продолжал учиться.

С Георгием Таня заговорила случайно, когда пришла однажды готовить урок. Георгий играл этюд, стоя спиной к двери и не видел Таню. Он сфальшивил. Таня поправила:

— Здесь не так надо.

Мальчишка прервал игру, обернулся и буркнул:

— Без тебя знаю!

— А зачем врешь?

— Сама врешь! А я пробую, как тут лучше можно, вот!.

— Музыку только правильно можно, — не сдавалась Таня.

Оскорбленный скрипач показал язык и убрал скрипку. Когда Таня села за рояль, он, пользуясь отсутствием старших, заявил:

— Вот только попробуй еще указывать, больше и к роялю не подойдешь! Выскочка!

Так состоялся первый принципиальный разговор.

Чем больше прислушивался Андрей Васильевич к игре Тани, тем чаще вздыхал и сокрушенно говорил жене:

— Рядом с ее игрой Гошкина музыка не больше, чем стукотня швейной машинки.

Однажды профессор попросил Таню сыграть вместе с Георгием баркаролу Чайковского. Таня не посмела отказаться, но согласилась со страхом: «Играть со скрипкой? А вдруг не выйдет?»

Георгию играть не хотелось. Он выкручивался как мог, говорил, что надо менять две струны, что они вот-вот лопнут и что менять очень долго… Отец ничего не хотел слушать.

Аккомпанировала Таня впервые, и волновалась. Но вскоре она освоилась и даже стала останавливать Георгия. Он злился: