Человек находит себя

Детский дом, в который попала Таня, обосновался в Новогорске, молодом уральском городе шахтеров и металлургов. Он был по-военному суров, этот город, не в меру шумен и беспокоен, но Таня вскоре полюбила его, словно это был ее родной, с детства знакомый и привычный город. Здесь этой осенью, в сентябре, ее приняли в музыкальную школу.

А потом был февраль сорок второго… Концерт для танкистов… До-минорный шопеновский этюд и подарок пожилого солдата… Солдат тогда назвал Таню дочкой, и она сразу подумала об отце, о письме и о том, как тогда за одну ночь постарела мать.

Шли военные годы. Было трудно, голодно. В морозные ночи в интернате можно было спать, только забравшись с головой под одеяло и поджав ноги. Вечерами девочки вязали пестрые и теплые солдатские варежки. И Таня всякий раз пришивала изнутри белый лоскуток со своим именем. Она хотела, чтобы связанные ею варежки попали к тому солдату, и совсем не думала о том, что он даже не знает, как ее зовут.

Ваня Савушкин иногда приходил в интернат, где жила Таня. Вместе они вспоминали мирные дни и одну из общих побед, когда с позором бежал со двора наглый Генка Кошкин.,

Вспоминая, Ванек хмурился: «Фашист он, этот Генка!»— «Нет, — отвечала Таня, — фашисты в сто раз хуже».

Ваня задумывался и снова вспоминал: — А помнишь, как вы с Гошкой в музыку играли?

— Помню, — говорила Таня и спрашивала — А кем ты будешь, Ванек?

— А что, если он… тоже в нашем городе живет? — не отвечая, как будто его вовсе не спрашивали, продолжал Ваня.

— В нашем? Вот бы хорошо-то! — Таня тоже задумывалась, морщила лоб, смотрела в окно куда-то далеко, через крыши домов и, вздохнув, повторяла вопрос: — Будешь-то кем?

— Я-то?.. Пограничником. И это тоже была мечта.

Грохотали над страной орудийные залпы, и сердце замирало от них, как от торжественной музыки. То были радостные залпы победы.

Солнце казалось ярче. Небо слепило глаза нестерпимой синевой. Этот день запомнился Тане светом, радостью и хорошей приятной усталостью под конец. А ночью она проснулась: что-то спугнуло сон. Долго лежала, глядя в голубеющее окно. Встала. Подошла к нему, отворила. В комнату хлынул сыроватый ночной воздух, пропитанный запахом влажной земли и молодых листьев. Рядом спали подружки. Подумалось о Георгии. Стало хорошо и радостно: «А что если он и вправду где-то недалеко?.. Да пускай даже далеко, все равно! Можно будет поехать домой… встретить его… опять играть вместе…» Но куда поехать, как и где встретить, Таня не представляла себе. Просто верилось: кончилась война, и все теперь сбудется…

Таня стояла, опершись о косяк плечом, и смотрела на звезды. Между ними горела одна, самая яркая. Таня закрывала глаза и загадывала самое заветное: «Если открою глаза и сразу найду эту звездочку, все сбудется». Она отворачивалась, чтобы труднее было отыскать: так будет вернее… Поворачивалась, открывала глаза, и звезда находилась сразу. «Сбудется!» — радостно прыгало сердце.

И после все была эта мысль: поехать, встретить, играть, играть… Без конца играть!

…Летом, через год, Таню приняли в комсомол. Это было в день ее рождения. Воспитательница подарила ей томик Пушкина с надписью на первой страничке: «Танюше Озерцовой в день рождения в знак ее чудесного музыкального дарования». Дальше шла выдержка: «Независимо от того, что Пушкин излагает в форме стиха, в самом стихе, в его звуковой последовательности есть что-то, проникающее в самую глубь души. Это что-то и есть музыка… Чайковский».

Таня не знала, зачем она после взяла эту книжку с собой в райком комсомола, где ей и Ване Савушкину вручали комсомольские билеты.

У секретаря райкома было юношеское лицо и совершенно седые волосы. Рядом с его креслом стоял новенький буковый костыль. В этой комнате, залитой зеленоватым светом, который пробивался сквозь густую крону высокого тополя, Таня чувствовала себя почему-то очень неловко и все не знала, куда деть Пушкина: то перекладывала книгу из одной руки в другую, то неловко засовывала ее под мышку. Секретарь попросил посмотреть. Таня подала книгу и покраснела. Он долго листал. Прочел дарственную надпись. Улыбнулся.

— Ну что ж, поздравляю, Озерцова… с днем рождения. И с комсомольским званием, — сказал он, возвращая книгу. — Так чему же собираешься ты посвятить свою жизнь? Музыке?

— Музыке! Я ее больше всего люблю, — ответила Таня. — Кончу школу и в Москву поеду в консерваторию, учиться.

— А потом? Кончишь консерваторию, станешь артисткой… к нам на Урал приедешь? Или загордишься? — секретарь улыбнулся.

— Ну что вы… обязательно приеду, — сказала Таня, краснея еще больше.

В коридор Таня вышла радостная, сияющая, крепко сжимая в руке комсомольский билет. Она шла по улице рядом с Ваней, и голова у нее кружилась от счастья. Глаза ломило от яркого света. Таня щурилась и улыбалась; «Вот бы Георгия сейчас встретить! — думала она. — Пускай бы шел мне навстречу, пускай бы понял, какое счастье со мной приключилось! Подошел бы ко мне, взял бы меня за руку и спросил бы удивленно…»

— Танюшка, ты чего улыбаешься так, а? — услышала Таня голос Вани Савушкина.

Она вздрогнула и, пожав на ходу крепкую Ванину руку, ответила, не переставая улыбаться:

— Так, Ванек, милый, просто так…

Вечером Таня долго читала Пушкина. «На холмах Грузии лежит ночная мгла; шумит Арагва предо мною…» Еще и еще перечитывала она эти строки. Известные и прежде, сегодня они звучали как-то совсем по-новому… «И сердце вновь горит и любит — оттого, что не любить оно не может…»

— Не любить оно не может… — повторила Таня, закрывая книгу и зажмуривая глаза. — …Не любить оно не может…

Пока это было только завораживающей музыкой пушкинского стиха, но музыкой особенной, проникавшей все глубже и глубже и что-то незаметно, но упорно менявшей в сердце. С ним творилось непривычное. То оно как бы вовсе стихало, то колотилось так, что удары его отдавались в голове, в ушах…

— Не любить оно не может…

Уже перед самым рассветом Таня поднялась, уселась на подоконник, отыскала в небе свою звезду.

Звезда горела по-прежнему ярко. А небо казалось зеленоватым и глубоким. Где-то далеко-далеко, в его светлеющей глубине неожиданно оторвалась и полетела к земле чистая, как слезинка, другая, маленькая, но очень светлая звездочка.

Верная давней привычке детства, Таня успела задумать что-то очень важное, пока падала звездочка. «Как быстро она сгорела, — подумала Таня. — Это, наверно, как в сказке: кто-то обо мне подумал, и звездочка упала… Кто-то?.. Может, Георгий?.. Да! Да, да… Он подумал!»

Таня прислонилась головой к косяку и долго смотрела туда, где только что исчез чудный огонек. Все больше светлело небо над черными крышами. Все сильнее пахло из открытого окна свежей листвой. А Таня все сидела, запрокинув голову, и думала, думала…

Милая, чудесная юность! Ты сама похожа на сказку! Кто посмеет упрекнуть тебя в ребячестве или суеверии, когда загадываешь ты свое счастье? Упала ли на твои ресницы росинка с кленового листка, прицепился ли малюсенький паучок к твоим волосам, по недоразумению приняв их за готовую паутинку, кукушка ли прокуковала под твою задумку, упала ли на заре светлая звездочка с неба — все это говорит с тобою на вечном и мудром своем языке, когда не находится меры твоему завтрашнему счастью, когда не находится никаких человеческих слов, чтобы понять и выразить всю тебя!

Юность!.. Она так похожа на белую ночь. Детство кончилось, ты не знаешь когда. Свет его еще здесь, рядом, но что-то переменилось. Легкий прозрачный сумрак повис над тобой; над ним — звезды и отблески солнца на облаках; все вокруг видно, но во все надо всматриваться… И все кажется таким прекрасным и легким, что и дотронуться будто бы ни до чего нельзя. А на сердце так хорошо, так радостно! Потому что ты знаешь: там, впереди, разгорается твой завтрашний свет, твое солнце, молодость и вся твоя необъяснимо большая и такая… короткая жизнь!

В те далекие дни Тане верилось, что музыка окончательно стала ее судьбой.