Тайна дразнит разум

— История помогает нам расшифровывать и угадывать судьбы: князь Троцкий повесился, а Марфа, штрейкбрехерша Вечевой республики, стоит одна, как видишь, с поникшей головой и разбитым колоколом у ног. — И тут же сатирический тон Калугин сменил на деловитый: — В наших руках ниточка к троцкисту-нумизмату: Филя видел, как аптекарь складывал золотишко в черный мешочек…

— Но мешочек-то сам не полетит в Питер? Кто доставляет? И где хранит? Ни Роза, ни Додик в глаза не видели золотого хлама. Может, Рахиль?

— Нет, голубчик! Она, как и ее шеф, считают Троцкого вроде как своим идейным врагом…

— Надолго? Ты сам говоришь: «Крайности сходятся».

— Они, разумеется, сойдутся, но пока Рахиль отвергает троцкистов. Связной кто-то другой…

— Пискун? Этот и черту подыграет. Его маршруты может знать Машутка. Но молчит, бестия!

— А ты, батенька, поставь Смыслова Алешу: он умеет читать по губам говорящего.

— Дело! — приободрился Иван и зло ткнул папиросой в сторону губкома: — Ты знаешь, я чуть не заехал ему. Он спросил: «Насколько Иванов лучше владеет диалектикой, чем Калугин?» Сказал, что тебя прощупают на бюро губкома. Их большинство!

— Зато, друг мой, наше меньшинство монолитное, а их большинство с трещиной: Дима Иванов, этот Макс Линдер в юнгштурмовском костюме, уже разок подвел заговорщиков…

Они шли по набережной. Николай Николаевич на миг остановился возле Белой башни:

— В ней на балке повесился один предатель партии. Такова судьба всех изменников, — историк перевел взгляд на спутника: — Так что за новость?

— Я говорил тебе о диверсанте, что подорвал склад на Волховстрое…

— А след привел в Новгород?

— Факт! — Чекист осмотрелся по сторонам и приглушил свой бас: — Через два часа мы возьмем его на Буяновской: работает там грузчиком. В тысяча девятьсот двадцать втором году Чван по заданию Савинкова разведал обстановку в Новгородской губернии для рейда отрядов полковника Павловского. Чвана арестовали в Демьянске за попытку изнасиловать школьницу. Из тюрьмы его вызволил Павловский и оставил для подрывных работ.

Начальник губотдела ГПУ бросил окурок в канаву и, хитро прищурив глаза, озадачил собеседника:

— А ты знаешь, старина, кто напал на след диверсанта?

— Берегиня Яснопольская?

— Вот это школа трибунала! — изумился Воркун.

Любимый цвет ее — синий: у нее синие глаза, не говоря уж о берете и синих полосках матросского воротника. Все же синие обои номера стали раздражать…

Сосед по коридору, прощаясь, оставил ей «Дебри жизни» Минцлова. Но немец подкупил ее другим: он возвел Калугина в ранг философа XX века. Профессор, конечно, не причина ее раздражения. Мысль о том, что засилье индиго в номере граничит с безвкусицей, не удовлетворила ее.

Взгляд упал на мятую газету с подчеркнутыми строками: «6 августа в 30 верстах от Одессы в совхозе убит командир конного корпуса Молдавии тов. Котовский». В штабе прославленного полководца гражданской войны служил ее отец. Она пережила это трагическое известие. Но газету принес в номер ее сослуживец по уголовному розыску. Наконец-то осознала причину своего раздражения. Именно тут, в синей комнате, ее настиг душевный кризис.

Будь проклят тот день, когда она решила ни в чем не уступать парням. Ее неудержимо тянуло к шахматам, бильярду, ружьям, скачкам. И чем больше риска, тем интереснее. А на ловца и зверь бежит. На Невском к ней прилип пижон: расхвастался, подарил ей золотые часики и шепнул адресок вечеринки. Она смекнула, кто он. И зашла в угрозыск. Там заинтересовались «подарочком». Накануне очистили квартиру дантиста. В списке пропавших вещей значились и дамские часики шведской фирмы. Она взялась сходить на «вечеринку». Сама атмосфера риска — нравы «малины», блатные песни, метание финки, азартные игры — чертовски понравилась ей, отчаянной. И комсомолка Ольга Муравьева согласилась сотрудничать в уголовном розыске.

Случилось это на первом курсе университета. Поначалу ей льстило, что она, девушка, сотрудник угро. Однако постепенно двойная жизнь опостылела ей. А восстала против себя в Новгороде, и не без влияния Калугина. Не в ее характере отчитываться перед мужчинами, а он ни о чем не расспрашивал, смотрел на нее без вожделения, не прощал ей логических ошибок. И в то же время пытался помочь ей.

С детства она очарована церковным пением. В Питере зачастила в Никольский собор. Там пели артисты Мариинского театра. Пришлось объясняться на комсомольском собрании. Осудили не строго: накануне выследила одессита, крупного мошенника.

Нечто схожее она ожидала услышать от губкомовца, когда обнаружила на памятнике статую Бортнянского и призналась, что без ума от его духовной музыки. И вдруг старый революционер виновато улыбнулся: «Голубушка, я сам обожаю его концерты, особенно „Скажи ми, господи, кончину мою“».

А вскоре душа актрисы совсем потеплела: в художественной галерее он любовался древними иконами, а в Кремле жадно слушал колокольный звон. Нет, нет, он не такой, как все мужчины: строгий и добрый, умный и скромный — с ним легко, интересно. Именно он незаметно подвел ее к решению — покончить со многими увлечениями: «Много целей — мало проку», «С курса не собьешься, если видишь маяк». Ее маяк — борьба за равенство и свободу женщин. Она подала заявление начальнику милиции: «Прошу освободить…» Ответ доставил сотрудник угро: «Сначала накрой Алхимика».

Операция «Алхимик» проводилась совместно с чекистами. Муравьева опережала других участников, значительно сократила круг лиц, взятых на подозрение. Ее оперативность не осталась без внимания начальника ГПУ. Воркун предложил ей вакансию чекистки. Она отказалась, но обещала помочь в поимке диверсанта.

И так случилось, что в день ареста Алхимика она напала на след опасного контрреволюционера. Ольга вышла из гостиницы. Буяновская улица пахнула трактиром. Трудно понять, почему на вывеске чайной обозначен город Львов. Открытые окна первого этажа источали запахи лука и селедки. Голодный пес, задрав морду, ждал подачки. На крыльце худенькая девочка в желтеньком платье качала тряпичную куклу с одним глазом-пуговицей. Чья она? Где ее мать? Жаль, что не прихватила гостинцев. Ольга ласково подмигнула юной новгородке. Ее упругая косичка, похожая на хвостик, выжидательно застыла.

В прокуренном помещении под низким потолком мельтешили мушки. За столиками потные бородачи опустошали малые и большие расписные чайники с золотистыми носиками. За грубым прилавком, на фоне граммофонной трубы, суетился толстячок в фиолетовой шелковой рубахе под темным замасленным жилетом:

— Что прикажете, красотка?

Она выбрала длинный леденец, обвитый яркой лентой, с бумажной бахромой на концах. В это время из дверного проема кухни выплеснулся звон битой посуды. Туда бульдогом рванулся хозяйчик и яростно загавкал:

— Высчитаю до копейки! Подбирай, кобыла!

Он схватил бы оцепеневшую посудомойку за волосы, но его рука повисла, словно подрезанная. Толстячок развернулся и онемел: ему улыбалась синеглазка в матросской блузке.

— Не трогать и не обзывать! — Врубила она стальным голосом, сохраняя детскую улыбку: — А за битое… получи…

В руке Ольги зеленела новенькая трешка. Заступница предупредила, что вернется проверить уговор и тепло взглянула на простоволосую, костистую женщину в мокром платье.

— Тебе положен передник. Требуй! Как зовут-то?

Большие темные глаза Матрены светились изумленной благодарностью. Ольга смекнула, чья дочка мается на ступенях, и взяла мать за оголенную, натруженную руку:

— Выйдем на крылечко…

Хозяин опомнился, бросился следом, но не успел и рта разинуть, как его осадил детина с белым от муки лицом:

— Цыть! — приказал он хриплым, пропитым голосом.

Скорее женским, чем агентурным чутьем Ольга расценила поступок верзилы не рыцарским, а эгоистическим, далеко прицеленным — познакомиться с Матреной.

Пока Ксюша распеленывала конфету, Ольга уже выяснила, что Матрена вдова, до чайной работала уборщицей, что второй год ютится с дочуркой в подвале. Судомойка указала в сторону Венского сада, где на эстраде выступала Берегиня, и обещала вернуть деньги: