Тайна дразнит разум

— А обыск что дал?

— В городе ничего. Теперь Смыслов шурует в Хутыни.

— Я же не стану ему помогать. Довольно мямлить!..

Звякнул долгожданный звонок. Трубка дрожала от радостного голоса дежурного по ГПУ. Захлебываясь от счастья, Иван облапил друга:

— Оба здоровы! У меня сын, сын! И в честь тебя назовем Николкой! Октябрины за мной!

Оглушенный восторженным басом счастливца, Калугин готов объяснить странное поведение тревогой за Тамару. Но вот схлынул восторг, а в глазах Ивана снова маячит беспокойство. Он поднял объемистую рюмку:

— Давай за Николку! Давай до дна! — И тут же выпалил: — Ночью сгорел ваш дом: Анна Васильевна в Колмове…

Калугин не заметил, как выпил водку. А чекист бросил пустую рюмку на пол и кулаком ударил себя в грудь:

— Я! Я во всем виноват! Надо было прямо гнать на извозчике. Я бы застал их на Дворцовой. Ведь поджег-то Алхимик! Он не успел отмыть керосин от рук, как его взяли. — Иван схватил себя за голову. — Дурак! Дважды дурак! Черт меня дернул брякнуть: «Спрячь тетрадь». Анна Васильевна искала ее в горящем доме! Когда я прибежал, старушка не узнала меня, только махала обожженными руками: «Где тетрадь? Где тетрадь?»

Колмовская психиатрическая, первая земская больница России, находилась за городом, на берегу Волхова, напротив Антонова. Желтые корпуса с зарешеченными окнами примыкали к парку, который зелеными волнами скатывался к реке. Здесь обычно прогуливались душевнобольные.

Горе оголяет совесть. Он, идя на свидание, упрекал себя за то, что мало уделял внимания матери. Казалось, что она готова была сжечь малиновую тетрадь, а на поверку — бросилась в огонь…

Ясноглазая доктор Передольская (сестра профессора) молча провела посетителя в палату, в которой когда-то лечился Глеб Успенский. Старушка с опаленными волосами на миг узнала сына и потянулась к нему забинтованными руками:

— Ты нашел тетрадь?

— Да, мама, нашел, — впервые солгал он матери. — Теперь дело за тобой: быстрей возвращайся…

Новгородская земля, измученная суховеем, повернулась лицом к солнцу: давно пора освежиться. А спасительные дожди чаще всего приходили с юга, со стороны Ильменя. Вот и сейчас от широченного плеса отделилась темная тучка и набухшей губкой ползла к городу. Липовая аллея, прикрывавшая стену крепости, примолкла, а галки заметались над кремлевской башней, словно к их гнездовью кралась кошка.

Обычно Калугин, как и всякий охотник, по многим приметам улавливал приближение ливня, но сейчас он задумчиво посматривал в сторону губкома. Там ждут его ответа. Нетрудно представить, как поступит ставленник Зиновьева: отправит новгородца с повышением на Север. Обидно, сгорело коллективное письмо в ЦК: снова сбор подписей.

На каменной панели послышались четкие армейские шаги. Впервые друзья встретились случайно. Иван не мог скрыть радости:

— Я распорядился поставить телефон в твоей времянке.

— Спасибо! Пригодится мастеру кирпичного завода А мне…

— Поверь! — чекист возмущен. — Их власть только до съезда!

Рядом проскрипела телега, груженная ивовым лыком. Калугин поинтересовался поведением арестованных. Иван сжал кулаки:

— Даже промеж собой не говорят. Вот бы к Машутке пригласить Передольского. Она бы развязала язычок.

— Запрещенный прием, голубчик!

— Знаю! — отмахнулся он и глянул на фасад губкома:

— Ты скоро? Я подожду. Для тебя есть новость…

«Хочет приоткрыть тайну Берегини», — прикинул Калугин и обещал не задержаться в губкоме.

Клявс-Клявин вышел из-за стола с протянутой рукой:

— Николай, тебе нужна однокомнатная квартира?

— У меня времянка хорошая. И потом — собаки, сад. Куда все это? — У него дрогнул голос: — А вот рукопись, библиотека…

— Так все и погибло?

— Увы! — вздохнул он. — Лишь бы матушка поправилась.

— Мать вернется, потребуется площадь.

— Сколько еще коммунистов живут в подвалах. Вот хотя бы Иванов со своей старушкой. Кстати, он безумно любит ее…

— Иванов требует ликвидировать «дворянское гнездо» на Московской. Я вызвал Воркуна, навел справку: два агронома, химик, математичка совпартшколы и врач…

— Который спас твою жену и открывает первый рентгеновский кабинет. — Он увидел в окно Ивана и твердо заявил: — Я отказываюсь от Комвуза!

— Думаешь, — латыш насмешливо скривил рот, — тебя ждет Институт красной профессуры?

— Я ничего хорошего не жду, особо от тебя.

— Не спеши! Дело не во мне. Ты номенклатурная единица: можешь возглавить любой губком. К тому же ты не одинок. Только что начальник ГПУ чуть кулаком не проломил стол. — Секретарь боковым поворотом головы отметил портрет Зиновьева. — Либо тебя в распоряжение Смольного, либо возглавишь здесь теоретический журнал. Твою судьбу решит бюро. Но, не скрою, у тебя есть противники, говорят, ты того… загибаешь.

Секретарь, видимо, вспомнил свой разговор с Воркуном:

— Скажи, Николай, здешний вице-губернатор в самом деле содействовал новгородским революционерам?

— Представь! — Он глазами показал на Кремлевскую площадь. — Ссыльные ходят по городу, всюду стучатся и всюду — отказ. И вдруг им целый флигель с готовыми дровами…

Историк рассказал случай с зеленым портфелем и напомнил:

— Ленин никогда не забывал тех, кто помогал нам до революции. Не так ли?

— Да, конечно, за добро — добром.

Калугин заметил, как латыш смял седенькую бородку. Он и раньше так делал, когда пускал в ход коварный вопрос:

— Да, к слову, о твоем ученике дворянского происхождения. Ты отдал ему столько знаний, а случись война, он сбежит к врагу. Рабочего парня не нашел?

«Почерк Пискуна», — сообразил учитель и решил не спешить с ответом:

— Разве Воркун не замолвил о бывшем неуче?

— А что?! — заострил взгляд однополчанин. — Дворянский сынок на особом учете?

— В некотором роде, — улыбнулся Калугин. — Глеб — динамовец. А шефы клуба «Динамо» — чекисты. Они гордятся своим вратарем. Он — щит сборной Новгорода и губернии…

— И ты болельщик? — скривил щеку секретарь.

— Не в этом дело: Глеб — сын революционерки…

— Эсерки?

— Социал-демократки. Она из группы Фофанова…

(Дорогой читатель, о революционной деятельности моей матери упоминается в брошюре «Красноуфимск», Свердловск, 1970.)

— Анна Васильевна Воскресенская — уралка. Активистка. Распространяла листовки. Сидела в тюрьме. Там же в Красноуфимске ее, вдову с тремя ребятами, взял в жены агроном, новгородец, и привез сюда. Их младший сын косноязычен, необразован, тугодум. Вот я взялся помочь…

— Анархисту?

— Да! — засмеялся краевед. — Если иметь в виду беспорядок в голове. Прикинь, он встретил Октябрь мальчонкой.

— А что за кличка «Глевим»?

«Ну и наплел Пискун», — ужаснулся Калугин поясняя:

— Сейчас модно сокращать. Вот почитатели голкипера и сократили Глеба Викторовича Масловского на Глевима.

— Однофамилец Масловских?

— Нет! Из одного «гнездышка». Кстати, батенька, я тоже был в числе ссыльных, которых приютил вице-губернатор Масловский. Больше того, даже получал стипендию его имени. Так что за мною особый долг. Не так ли?

Наконец-то лицо латыша просветлело:

— Будем считать, дорогой товарищ, вопрос исчерпанным. — Он столкнулся со взглядом Калугина: — Есть что-то ко мне?

— Есть! Ты снял с руководящих должностей Павла Левита и Николая Котрбу: одного сотрудником в редакцию, другого за город в партячейку. Зачем?

— Нижние звенья тоже надо подтягивать…

«Подтяжка ясна — всех ленинцев подальше от губкома», — рассудил Калугин и снова вспомнил о друге.

После быстротечного ливня блестели даже бронзовые буквы памятника. Иван, в штатском, с папиросой, читал надписи под статуями. Он встретил историка вопросом:

— Дружище, ты знаешь, где Лев Бронштейн позаимствовал псевдоним «Троцкий»?

Краевед, разумеется, знал, что на русском пьедестале стоит фамилия литовского князя Кейстута Троцкого, и догадался, о чем думал чекист. Он ответил: