Тайна дразнит разум

— Со всеми знаком, кроме одного. — Его роговые очки поймали меня: — Представьтесь, любезный юноша.

— Мой дядя — муж вашей дочери Юлии.

Он подтянул солидно отвислую нижнюю губу. Я знал, что в этом доме запрещено произносить имя проклятой им дочери, и не удивился, что он возлютовал на детей:

— Роза! Додик! Что это значит?!

Когда мы шли сюда по лестнице, то Додик шагал спокойно, Роза нервно постукивала пальчиками по перилам. Казалось, что она не выдержит атаки родителя; однако именно она, отцовская любимица, первой взъярилась:

— Изверг! Спиртом и червонцами подкупил хулигана?! Родного сына отдать на избиение?! Иуда!

Оказывается, Гершель не знал о кончине содеятеля. Аптекарь не ожидал этого удара и стоял бледнее марли, с осоловевшим взглядом. Но когда дочь сняла со стены круглое зеркало, подарок матери, отец сорвался:

— Роза! Розочка! — Он потряс руками. — Мы же одной крови! Пойми меня, верующего! Я хотел сына вернуть в синагогу. Не уходи, дочь моя! Не уходи ради святой памяти матери!

— Матери?! — Розу передернуло. — Ты убил ее!

— Опомнись! Что ты говоришь?!

— А кто разлучил ее со старшей дочкой? — вскинула голову комсомолка. — Ты не пускал Юлию в дом. Ты ударил нашу мамочку, когда она умоляла снять проклятие…

— И тебя прокляну, если уйдешь…

— Проклинай всех! Юлия не одинока: мы с Додиком ходим к ней. И никогда не оставим ее. Мы с братом тоже не одиноки — с нами верные друзья!

Обезумевший отец глянул на сына. Юноша в черной бархатной блузе, прижимая к груди футляр, растерянно смотрел на актрису. Отец уловил взгляд сына и дернулся к Берегине:

— Не ты ли, ресторанная, подбила моих детей?!

— Не оскорбляй нашего друга, — робко вступился Додик. — Во всем виновата твоя жадность…

— И ты, выродок, с ними?!

Он с кулаками бросился к сыну, но между ними внезапно встала Берегиня в матросской блузке. Несокрушимая осанка актрисы явно смутила аптекаря. Он не посмел ее оттолкнуть.

А мы, конечно, воспользовались этим и проскочили в парадную дверь, благо она была распахнутой.

Последней вышла Яснопольская, защелкнув французский замок. Стоя на верхней площадке, она, как морской капитан, подала команду на «посадку».

Мы благополучно погрузили вещи к извозчику: у багажа сидели Берегиня и Роза, а мы с Додиком пешком сопровождали их. Музыкант гордо нес футляр со страховочным ремешком на середке. Я поравнялся с коляской и вгляделся в Розу: на коленях у нее круглое зеркало, а на румяных щеках блестят крупные слезы…

— А с кем Рахиль? — прошептала она, не дожидаясь ответа.

В прошлый приезд домой Рахиль по-настоящему отоспалась, отдохнула: участвовала в семейном концерте, развлекалась с доктором философии и успокоилась за Розу: та нашла работу по душе.

А в этот приезд все не так: брат и сестра сбежали из дому, и задание не выполнила: она верила, что Калугин, мечтая о преподавании диамата, наконец-то возьмет протянутую руку шефа, а чудак остался чудаком. Его поступок предвидел Иванов, сказав Зиновьеву: «Калугин за ЦК». Архивариус не глуп и прозорлив. Его сигналы из Новгорода всегда подтверждались. Ему можно доверить «проводы» Калугина.

Из кабинета отца Рахиль по телефону вызвала Иванова на дом. И не успела повесить трубку, как вернулся отец. Размашисто шагнув, он возбужденно показал на портрет деда:

— Предок не простит нам! Верни Розу и Додика, дочь моя!

— Избавь меня от такой миссии: они не дети.

Рахиль торопливо укладывала вещи в дорогу. Борис Соломонович, как всегда, попросил дочь взять подарок брату, собирателю старинных монет. Новгородская земля богата кладами. Рахиль знала, что отец скупает для дяди Хана древние гривны, «новгородки», и покорно положила увесистую посылку на край комода.

Вынимая из ящика носовые платки, она увидела голубую распашонку покойного младенца, прижала ее к лицу и впервые после похорон не сдержала слез.

Рахиль не любила хныкать. Она резко выпрямилась и, теряя равновесие, рванула с комода кружевную дорожку, а вместе с нею и отцовский мешочек. Тот ударился об пол и лопнул по шву.

Но что это? Вместо старинных монет из посылки выпало золотое кольцо без камня. Рахиль распластала по шву коленкоровый мешочек, и под ноги, звеня и поблескивая, посыпались червонные поделки.

— Отец! — взревела она, указывая на золотой лом: — Что это?

Провизор плотно закрыл за собой дверь и спокойно ответил:

— Золотой фонд Троцкого.

— Что за чушь?! Ты стал троцкистом?

— Нет! Я был и остаюсь хранителем нашего рода. А мой кровный брат, твой дядя Хан, — соратник Троцкого. Наш долг помочь…

— Никогда! Зиновьев и я против Троцкого, — побагровела она, наступая на отца. — Тебе это известно?

— Ай, божья овечка [21], чтобы ты сдохла! — выругался он и тут же ласково проговорил: — Меня не интересуют ваши политические распри: они временные, а законы Ветхого завета вечны.

— Вот-вот! — скривила она губы. — Бедные евреи всегда помогали обогащаться богатым евреям…

— Богатство — наша сила! Деньги помогут создать нам, иудеям, свое государство!

— Не быть тому! Ты в плену своих киевских друзей-националистов. А для нас все нацмены — товарищи, братья. Истинный марксист никогда не станет противопоставлять одну нацию другой…

— Ай-ай! — усмехнулся отец. — Троцкий тоже «марксист». А кого к себе приближает? Ты, божья овечка, думаешь, что все члены Бунда и Поалей Циона искренне перешли на сторону большевиков?

— Скажи это своему брату, бывшему бундовцу! — выкрикнула дочь, сжимая кулаки. — Нам с Троцким не по пути!

— Сегодня! А завтра пойдете в обнимку…

— Ни за что! Они всегда в меньшинстве!

— А вы на съезде рассчитываете на большинство?

— Сейчас Зиновьев наиболее авторитетный вождь…

— Для кого? — съязвил он и плечом подался к окну: — Здесь ваш посланник вознес Зиновьева и был освистан. Твоя сестра Роза крикнула оратору: «Ленин жив!» И дома возмущалась: «Хоронят Ленина!»

— Мы не хороним! Зиновьев — автор книги «Ленинизм».

— А нужна еще и рапсодия: «Троцкий — творец революции!»

— Много чести иудушке!

— А «штрейкбрехеру революции»?

— Отец! — вскипела она угрожающе. — Как ты можешь Зиновьева ставить рядом с позером, трескучим леваком?!

— И ставлю, ибо смотрю далеко вперед! Ваша партия отметет Зиновьева, как отмела Троцкого. А все, кто за бортом, хватаются за один спасательный круг — за объединение сил отверженных. И ты, дочь моя, гордись, что приняла участие в создании золотого фонда.

— И не подумаю! Ты обманул меня: впредь я не помощник!

— А где возьмете рублики на издание подпольной литературы?

— Какое подполье? Какая литература? Ты в своем уме?!

— Я-то в своем: богом не обижен. — В его голосе пророческая нотка: — Все будет так, как я предрекаю.

— Не будет! — Она указала на дверь. — Уйди с глаз долой!

— И это говорит мне родная дочь, еврейка?

— Евреи разные! Вот ты — Соломон синагоги на задворках, а дети твои — истинно передовые евреи: Роза — комсомолка, Додик — музыкант, Юлия — уважаемая медсестра, любимица русской семьи…

— Не хочу слушать о ней! — Он, наклонившись, сгреб золотой лом в кучу. — Отвезешь?

— Нет!

— Отвезешь, — процедил он с угрозой. — Иначе сегодня же о твоих услугах троцкистам узнает Калугин.

Рахиль мелко задрожала. Она представила заседание Контрольной комиссии и умоляюще взглянула на отца:

— Неужели посмеешь родной дочке нож в спину?

— Ага! — обрадовался он. — О родной крови заговорила. Так-то оно лучше. Отвезешь! И в будущем зачтется…

Неожиданный звонок вызвал Рахиль в прихожую. А провизор бросился на колени и ковриком прикрыл золотой хлам.

Рахиль с трудом открыла французский замок: от страха и гнева дрожали руки. Это же надругательство: соратница Зиновьева, она против своего желания помогает противнику. Теперь, к ее ужасу, придется хранить тайну. И не рискнешь, не откажешь: отец не пощадит ее — выдаст. К тому же его пророчество подтверждается: уже сейчас у Зиновьева с Троцким по ряду вопросов смычка.