Повести

34

Чуть свет в избу, запыхавшись, вбежала Мавра и отчаянным голосом завопила:

 — Ку–уму–ушка–а, что я слыхала‑то, что слыхаала! Бают, в городе‑то, слышь, всех большевиков… что съехались… в острог упрятали!

Меня словно кто с кровати сбросил.

 — Врешь?

 — Света не видать! Кум Давыд, — он тоже мне кум, — только–только приехал из городу, он…

Не дослушав, я побежал к Давыду. Верно! Уже два дня, как посадили их. От Давыда — к Филе.

 — И комиссар и земская управа арестовали конференцию большевиков.

На четырех подводах, захватив винтовки и гранаты, мы понеслись в город. Будь что будет, а тюрьму разобьем, выручим своих.

Село за селом, деревня за деревней, к ночи быть в городе. План очень прост: нагрянуть, схватить начальника тюрьмы, — пусть открывает тюрьму или душа вон. Не удастся, — гранату в земскую управу, гранату — в ворота тюрьмы.

В больших селах мы не останавливались. Слышали, что где‑то рыщут карательные отряды, поодиночке хватают большевиков, отправляют в город.

Небольшая деревня Субботинка. В ней дворов семь — десять. Рядом в саду — имение графа Шереметева. На берегу реки винокуренный завод. Тут, в имении, мы и решили подкормить лошадей. Но что это? На пригорке показались верховые. У матроса Романа бинокль.

 — Дай‑ка посмотрю, — попросил я.

Вот они совсем близко. Кажется, они тоже видят нас.

 — Кто? — спросил Филя.

 — По нашу душу, друг. Отряд.

Верховых человек десять. У нас тоже не меньше, но нет смысла встречаться с ними. Мы въехали в име–ние. А в деревне среди улицы — толпа. Там возле какого‑то чана стоит народ, кто‑то с ружьями, женщины пляшут.

 — Филипп, пойдем посмотрим. Ребята, лошадей отправьте домой, а сами спрячьтесь здесь. Мы пешком доберемся.

Деревенские, увидев нас с Филей, начали махать нам, а некоторые побежали навстречу, схватили под руки и чуть не силком потащили. Подвели нас к чану. Два солдата с ружьями сделали нам «на караул!». Что за чертовщина! Третий, здоровенный, рябой, тут же опустил в чан ковш и несет нам. Подает Филе, строго приказывает:

 — Пей!

 — Что это?

 — Шпирт.

 — Вот хорошо. Закуска есть?

 — Хлеб и студень.

Филя выпил, дал мне.

 — В честь чего же? — спросил Филя.

 — Престол Казанской, — ответил виночерпий, — всех угощаем.

 — Всех ли?

 — По приказу народа.

 — Хороший приказ. Вон к вам в деревню едут солдаты. Их тоже угостите?

 — Беспременно, — ответил виночерпий.

 — А вдруг это каратели?

Солдаты насторожились. Виночерпий заорал:

 — Народ! Кличьте всех!

Медленно въезжал отряд в деревню. Впереди, в глубоких санках, кто‑то в тулупе. Народ пошел навстречу, окружил верховых. За санками на хороших лошадях двое: воинский и начальник милиции. Куда они едут? Не в наше ли село для расследования убийства Климова? Хорошо, что ни меня, ни Филиппа они в лицо не знают.

Когда санки поровнялись с чаном, два солдата с винтовками преградили им дорогу.

 — Что такое? — откинул воротник тулупа ехавший в санях.

Это был уездный комиссар Временного правительства, он же уполномоченный по выборам в Учредительное собрание, помещик Герман Шторх. Тщедушный, с голубыми глазами немец. Увидев народ и чан, он заинтересовался.

 — Подойдите сюда, — строго прищурив глаза, позвал он солдата с ковшом. — Это что у вас? — указал на чан.

 — Шпирт, господин комиссар, — быстро ответил Еиночерпий.

 — Ах, спирт!

И комиссар приподнялся. Мужики и бабы охотно помогли ему выбраться из санок. С трудом передвигаясь в тяжелом тулупе, он подошел к чану.

 — Тэ–эк, — протянул он. — С чьего завода?

 — Графа Шереметева, господин комиссар.

 — Тэ–эк, — и глянул в чан. — Чистый?

 — Сырр–рец! — твердо ответил солдат и, зачерпнув из чана, подал комиссару ковш. — Пей!

 — Вы с ума сошли? — отшатнулся комиссар. — М ы едем бороться против этого.

 — Бороться надо, господин комиссар. Пей!

 — Нет! — отмахнулся Шторх и отошел.

Солдат в нерешительности оглянулся. Вон какое дело‑то! Это не простой мужик. Все же решился:

 — До трех раз прошу, господин комиссар!

Подошел начальник милиции.

 — У вас что, праздник?

 — Пятый день престол Казанской, ваше благородие.

 — Благородия отменены, гражданин. А комиссар, верно, не пьет. За него я.

 — Слушаюсь, — обрадовался солдат и поднес ковш начальнику милиции, — до дна!

 — Такую посудину? — удивился он.

Солдат строго посмотрел на мужиков. Они насторожились и уставились на начальника милиции. Тот взял кусок густо посоленного хлеба, глубоко вздохнул.

 — С праздником, граждане.

 — На здоровье, — ответили ему.

Мужики молча следили за тем, как пьет началь–ник. А когда он показал им пустой ковш, захлопали в ладоши, крикнули «ура».

Покраснев от натуги, начальник еле перевел дух и начал закусывать.

Теперь внимание всех обратилось на воинского. Тот решительно отказался. Бабы и мужики обступили его, принялись уговаривать, упрекать, даже грозить.

 — Эй, Максимыч! — крикнул ему начальник милиции, — пей! Все равно — ни нам, ни вам!

 — Правильно, — подхватили мужики.

 — Но у меня команда, — сослался воинский.

 — Ничего…

Отряд верховых солдат стоял возле мазанки. Около отряда ребятишки, бабы, девки. Лошади били копытами мерзлую землю. Солдаты тоже порядком промерзли.

 — Есть у вас большевики? — выпив полковшика, спросил воинский.

Пьяный мужик, оглянувшись, удивленно воскликнул:

 — Да вся деревня, мать родная, большаки!

 — То есть, как вся деревня?

Другой его поддержал:

 — Наша деревня дружная. Ср–разу и… и… нет графа.

Я подошел к виночерпию, кивнул на отряд.

 — Надо бы тех угостить. Продрогли.

 — Бабы, — заорал солдат, — ведро!

Бабы принесли не одно, а два. Солдат налил в них десять страшных ковшей.

 — Даша, Катя, угощайте служивых.

Бабы понесли спирт. Воинский посмотрел им вслед, хотел что‑то сказать, но… махнул рукой.

 — Максимыч, вперегонки!.. Промнем лошадок! — предложил ему начальник милиции.

 — Про–ромять… да–а. — согласился воинский.

Они стегнули лошадей и умчались. Солдат снова вспомнил про комиссара, который остался один.

 — Ваша очередь, господин комиссар, — поднес он к нему ковш.

 — Отстать! — притопнул Шторх.

Солдат опять стоял с ковшом спирта, не зная, что делать. Герман Шторх отвернулся и смотрел на свой отряд. Солдаты кружками черпали спирт. Возле них чуть не вся деревня. Играла гармоника, плясали, пели.

У Шторха испуганное лицо. Он только сейчас понял, что теперь и защиты искать ему не у кого.

 — Что с ним делать? — обратился солдат к мужикам. — Не пьет!

Запьяневший старик приблизился к комиссару, потрогал его тулуп и невесть с чего спросил:

 — А как оно, господин хороший, это… учре–учре…

 — …дительное, — подсказали ему.

 — Оно, — улыбнулся мужик. — Теперь вроде выбрато?

 — Избрано, — брезгливо ответил комиссар.

 — А с землицей… как?

 — Воля Учредительного собрания.

 — Ишь ты воля–а. А мы, дураки–мужики, думаем, как бы оно малость не запоздало… Ма–а-алость, — вдруг ехидно и певуче протянул мужик, подмигнув. — Чу–уть, чуть!.. Одну то есть к–крошку!

 — Значит, отказная? — сердито спросил солдат. — Брезгаете народом? Русску богоро–одицу не чти–ите?! — вдруг завопил он чуть не со слезой. — Мужики, что делать?

 — Заставить! — раздалось вокруг.

Комиссар побледнел. Тут я вступился:

 — Почему ковш? Хватит чайной чашки.

Три мужика решительно направились к Герману Шторху. Он бросился от них в сторону, но его схватили за тулуп. Один протянул ему ковш. Комиссар помертвел.

 — Это шутка или?..

 — Аким, держи, заставим, — подошел солдат.

 — Я–а-а… вас под су–уд! — диким голосом завопил комиссар.