Повести

 — Замечательно! — воскликнула Соня. — Кто им писал? Не старый ли писарь?

 — У него перо так не возьмет. Смотрите почерк.

 — Почерк? Да, да. Неужели он?

 — Отец Федор. Немножко изменил и под язык подделался, но грива поповская видна.

 — О себе он чуть–чуть намекнул.

 — Наверное, в синод подал. Читайте теперь с угла резолюцию. Первая от губернского комиссара: «Немедленно принять строгие меры, согласно приказа главнокомандующего от 8 сентября сего года». Приказ Керенского знаете? Три года тюрьмы.

 — Та–ак. От уездного в волостной: «Для срочного исполнения». Это чуть послабее… От волостного в сельский: «Для… обсуждения». Что?

 — Ничего, Соня. Обсудить нам велят. Отдать или подождать…

 — Что же вы решили?

 — Пусть пока полежит. Впрочем, с Григорием мы уже обсудили. Дайте мне перо.

Широко, жирно по всем резолюциям вывожу свою, от сельского комитета: «Отказать».

 — Глядите, Соня, хороший глагол? В каком он спряжении?

 — Глаголов тут много: приказательный, повелительный, обсудительный и еще ваш — отказательный. Но никому больше не отказывайте. Слыхали, драгуны свирепствуют? Могут заявиться. Они нашему селу знакомы.

 — Забыл рассказать. Сабуренкова в Кучках мужики поколотили. Арендные деньги назад потребовали, а он на них: «Во–он!» Ну, мужики и прописали по его окаянной шее. Говорят, в Бекетовку сбежал. Там тоже у него имение. Книгу прочитали?

 — Хорошая. Начала уже Бебеля «Женщина и социализм».

Дома, едва я переступил порог, мать с затаенной радостью сообщила:

 — Слыхал? У батюшки нынче ночью свинью украли. Мавра прибегала. Говорят, стену проломали, забрались, зарезали и утащили.

 — Ловко. На кого грешат?

 — Дезентиры, слышь, больше некому.

 — У попа свиней хватит.

 — Ох, Петька, гляди! Ходишь ты вот так, кокнут и тебя.

 — Да что ты, мать, нетто я боров? У меня вот, — хлопаю по карману, — семизарядный.

Васька уже проснулся, смотрит на меня, смеется.

 — Ты что щеришь зубы? — спрашиваю его.

 — Вроде. рановато ты вставать начал, — и подмигивает.

 — Вон у попа свинью сперли на десять пудов. Не ты ли случайно?

 — А не мешало бы свининки с картошечкой поджарить.

 — Губа у тебя не дура. Э–э, ты что же чуб теперь не крутишь?

 — Зачем он мне?

 — Без чуба Марфуша любить не станет.

Брат покосился на мать, снова подмигнул мне.

 — Такого парня, как я? Любая — на выбор.

 — Ну, Васька, теперь я тебя не только не понимаю, а просто диву даюсь: мой ли это брат?

 — Твой. А Григорий все еще не приехал? — вдруг перебил он.

 — Пока нет.

Матрос уже третий день з городе. Там городской комитет созвал первую уездную конференцию коммунистов.

Выйдя из избы Павла, я услышал страшные крики на улице. Скоро примешался звон в печные заслоны, в косы, в ведра. Что такое? Мы с Павлом направились в конец улицы. Народ, обгоняя нас, бежал туда.

 — Воров пымали.

 — Бью–ут! — донеслось до нас.

Побежали и мы. От церкви навстречу нам двигалась огромная толпа людей. Впереди процессии метались ребятишки, за ними — несколько женщин с заслонами, ведрами и одна с косой. Все они отчаянно кричали, звонили, били в ведра.

 — Черт побери, Павел, дело дрянь! Омотри!

Свирепость проснулась вдруг в этих людях.

 — Воров слови–или! Свинью палили!.. — складно кричал кто‑то.

Позади женщин происходило что‑то страшное. Кого‑то толкали, кто‑то падал, поднимался, снова били.

Увидев нас, к нам быстро подбежала Степанида, жена сапожника.

 — Вашего друга поймали–и! Плюху! Ворищу–у!

 — Павел, надо за Филей послать. Пахнет не побоями, а убийством.

Палагина давно собирались хоть на чем‑нибудь поймать, но он был осторожен. Он — вор, прославленный на всю округу. В одиночку боялись его, но теперь,. когда поймали, обрадовались. А тут еще слухи о расправах, о самосудах над такими.

В толпе ребят я увидел своего брата Никольку и послал его за Филей. На звон в ведра и заслоны, на громкий крик и свист народ стекался со всех улиц села. Толпа повернула на церковную площадь. Против дома священника остановились.

 — Бей окаянны–ых! — пронзительно взвизгнула женщина.

 — Сто–ой! — еще громче завопил мужик. — Пущай в последний раз богу помолятся.

Воров толкнули, они упали, ткнулись в мерзлую землю.

 — Прости–и-те… христа–а… рра–а-а… — кричал Илья голосом, полным смертного ужаса.

 — Павел, вырвем их… Убьют!

Мы направились в самую середину, в свалку, где над головами воров уже вздымались колья. Илья увидел меня, и какая‑то тень надежды блеснула в его глазах. Он даже хотел что‑то крикнуть, но в это время его снова сшибли с ног.

 — Товарищи–и! — во всю мочь заорал я и выхватил наган. — Товарищи, отста–ави–ить!

Только некоторые, посмотрев на меня, отошли, остальные и внимания не обращали. Я дал выстрел вверх. Многих это отрезвило, они отступили. Теперь смотрели на нас с Павлушкой. Смотрели злобно. Кто‑то предупредил нас:

 — Вы… лучше отойдите.

И тут же подхватили:

 — Да, да, в сторонку.

 — Не заступайтесь за них.

 — Собакам и смерть будет собачья!

 — Товарищи! — снова прокричал я. — Вы что же, убить их вздумали?

 — Беспременно.

 — Людей убивать комитет не даст!

 — Куда же их?

 — В город. Там комиссар…

 — Эге, комиссар! Сам комиссаров не признает, а нам велит?

 — Не у комиссаров они воруют, у нас.

Пока мы спорили, Илья и Палагин встали. Илья опустил голову. Палагин уставился на церковь.

Подхожу к Илье, кричу ему в лицо:

 — Что, хромая сволочь, доворовался?

И снова к народу:

 — Убивать не дадим!

Народ остыл, уже не размахивали палками, хотя все еще кричали. Может быть и разошлись бы, но тут вышел из‑за спин Николай Гагарин. Кинув косой взгляд па меня, остервенело закричал:

 — Заступники сыскались! Коршун коршуну глаз клевать не будет. Одни грабят по большому кушу, — он посмотрел на меня, — другие поменьше. Дай срок, ни одной овцы на дворах не будет. Их вон сколько, анвалидов. На каждого по свинье — стада и нет! Сла–а-або–ода, то–ва–ри–щши… А раз слабо–ода, вору–уй. Комитет дозволяет…

 — Молча–ать! — заревел на него Филя, явившийся как раз во–время. — Ты что, гадина, поганый рот тут раскрыл, а? Кто тебя позвал?

 — Граби–ители! — побелел Николай и отошел от долговязого Фили.

 — Кто грабители? — пошел за ним Филя.

 — Большевики! Землю отняли. Гольтепа!

Совершенно неожиданно к Гагаре подбежал Ванькин отец, Карп.

 — Ты что, рыжий бык, разревелся? Разь тебе место на этом стойле? Иди в свой поганый хлев и мычи там! А то вот… — и он плюнул в кулак.

Гагара с искаженным лицом так толкнул Карпа, что тот кубарем свалился под ноги толпе.

Быстро, по–молодому, вскочил Ванькин отец, развернулся и ударил Николая.

Они схватили друг друга. Воры с испугом смотрели на драку пастуха с богачом. Оба здоровы! Несколько раз сшибали они один другого с ног, катались по снегу, по мерзлым комьям земли. Наконец Николай осилил пастуха, подмял его под себя.

Вдруг, быстро размахнувшись и еще быстрее проговорив: «Господи, благослови», тяжелым кулаком ударил Гагару мой отец. Гагара рухнул на дорогу.

Все от восторга закричали: первый раз в жизни увидел народ, что такой набожный и тихий человек ввязался в драку. Да еще с кем! С Гагарой!

А Ванькин отец уже поднялся, подбежал к Николаю, сел на него верхом, схватил мерзлый комок земли и начал совать ему в рот.

 — Н–на! Н–на! Подавись землей! Н–на, сволочь, хапуга!

 — Еще, еще! — подстрекали Карпа.

 — Иван, — кричали моему отцу, — и ты свою долю ему в хапало! Сожре–ет…

Гагара сбросил с себя Карпа, вскочил, выплюнул землю и побежал не оглядываясь. Он бежал и все отплевывался, а вслед ему неслись крики, свист, звон, и заслоны, и ведра.

Толпа забыла о ворах. И тогда мы предложили запереть воров в церковную сторожку, вызвать из волости милиционера, а там — дело суда…