Повести

Наталья Степановна. Умираю! Вернуть!

Чубуков. Тьфу! Сейчас. Не реви. (Убегает.)»

 — Дальше идет мое, Соня. У меня чуть похуже.

 — Чуть? Если чуть, это ничего, — смеется она.

И я читаю свою концовку.

Она очень проста. Пока жених с невестой спорили, мужики взяли да и скосили эти самые Лужки. Потом с «косами, вилами и прочим инвентарем направились сюда, в имение. Попался им управляющий, связали его, выбежал дурной этот Ломов и оказался в цепких руках мужиков. Смекнул Чубуков, в чем дело, бежать хотел с дочерью. Но уже поздно. Мужики — вот они. Впрочем, они не хотят чинить над помещиком расправы, а объявляют ему, что, дескать, теперь во всей России мужики забрали помещичью землю себе и что Чубуков может убираться куда хочет.

Выгнав Чубукова, мужики совсем осмелели и под крики «ура» направились выкуривать еще одного помещика, но уже не чеховского, а здешнего злыдня, пузатого Климова.

«Вытурим его, землю поделим, скот поделим, хлеб покосим, все заберем!»

И опять «ура» уже под самый занавес.

Пусть догадаются односельчане, что надо делать по нашему яростному призыву.

Пот меня прошиб, пока я читал. И невдомек было взглянуть на Соню. Только сейчас увидел, что она, припав на кровать, уткнулась вниз лицом и все тело ее содрогается. Не плачет ли? — подумал я. — Вот так конец состряпал. В слезу бросает. Соня на момент подняла голову, посмотрела на меня, хохочет, как сумасшедшая. Хватается за голову и волосы растрепала.

 — Соня, вы что? Над чем?

 — О–ой! — еле вздохнула она. — Ой, умо–о-ори–ил!

 — Скажите, — бросил я тетрадь на стол. — Плохо?

 — Че–че–хова по–пра–ави–ил, — через силу выговорила она.

 — Да, поправил… а что?

 — Ур–ра, м–мужики!

 — А разве «караул» нужно под конец?

 — И Кли–имов у… Чехова!..

 — К черту! Сейчас порву!

Она быстро схватила мою тетрадь и, посмотрев на меня лукавым взглядом, улыбаясь, попросила:

 — Не сердись.

 — Это же, Соня, черновик, — оробел я, поняв, что конец действительно смешно звучит. — Давайте, Соня, Климова по боку… раз он вам дорог.

 — Нет, пусть Климов останется. Я понимаю, зачем он сюда попал. Нет, нет, хорошо. Мы сейчас выправим. Сделаем так, что и Чехов не обидится.

 — А о чем я вам говорил? Чехов, живи он сейчас, тоже по–другому написал бы. Правьте, вычеркивайте, а я домой схожу. Есть хочу.

 — Никуда! Сидите здесь, — почти строго сказала она. — Или по саду походите. Потом вот что, — посмотрела она на меня, — только не обидитесь?

 — За что же обижаться на вас, Соня? Вы всегда мне хорошее советуете.

 — Еще вам совет: никогда не говорите при барышнях, что хотите есть.

 — Понял, Соня, — покраснел я. — Ив самом деле, я и есть‑то совсем не хочу. Ей–богу, соврал.

 — Врать… тоже не всегда хорошо. Идите погуляйте по саду, сорвите какое нравится яблоко и… ешьте.

Она засмеялась, встала и слегка толкнула меня к двери.

 — Идите, сочинитель!

Сад у них небольшой, но яблони крупные, с широко раскинутыми сучьями. Нашел яблоко — «сахарная бель», сел на скамейку и думаю. Смутные мысли. Думаю о Соне. Умная она, красивая, образованная, а нет, не лежит к ней сердце. Может быть, потому, что слишком она мне кажется умной? И чувствую я, нутром чувствую, что нужен я ей, как забава. Скучно ей одной, вот и нашла подходящую утеху. И не могу я с ней держаться просто, говорить по душам, что вздумается. С ней говоришь, как по бритве ходишь, — вот–вот срежешься. Мне, пожалуй, жаль ее. Верно ведь, она одинока. Потому и обижается, если долго не захожу. И старается, чтобы мы остались вдвоем. Л зачем? Вот Лена, дело совсем другое. Я меньше ее видел, еще меньше говорил, но помню каждое ее слово, каждый кивок головы, помню ее тихий голос и этот взгляд… этот взгляд голубых ее, чистых глаз.

И мысли мои вновь, помимо воли, опять улетают туда, в то далекое село, под крышу того дома, где впервые я встретил ее в дождливый день. И страшная, до боли щемящая все тело мое, всю душу мою тоска, страх охватывают меня. Снова я там. Снова и в который уже раз. Тысячи дум обдумал я, сколько неслышных разговоров вел я с ней в мыслях. Нет, не забыть мне ее, не в силах моих сделать это. Ничто не заслонит ее от меня. И Федора, грозная ведьма, как призрак, как страшный сон, померкла, растаяла в моей памяти. Как жалею, что тогда растерялся, был ошеломлен и не отчитал ее. Как ругаю себя, что ушел, не повидавшись, не поговорив с Леной. Надо было преодолеть страх надо было побороть самолюбие… Но теперь поздно. Что сейчас она, моя Лена? Думает ли обо мне? Вспоминает ли? Если бы думала, написала бы. Самому писать, первому, — нет, нельзя. Вдруг получу от нее самой отказ? Пусть лучше не буду знать ничего, если не пишет, пусть навек останутся одни мои несбывшиеся, сладостные мечты о первой и настоящей, неповторимой любви, которая только один раз бывает в жизни.

Эх, Лена моя, Леночка!.. Моя ли?

 — Петр! — послышался голос Сони.

Вскакиваю и, задевая за сучья, с яблоком в руках спешу. Соня стоит в дверях и смотрит, смотрит, как я иду. Догадавшись, что она наблюдает за мной, я чувствую, что ноги мои путаются, подкашиваются. Чтобы подавить смущение, я улыбаюсь во весь рот. А она все смотрит. И у меня невольно вырвался вопрос:

 — Что так… уставились на меня?

 — Я? Вот не думала.

 — Нашел! — вдруг ни с того, ни с сего показываю ей яблоко. — Куда его?

 — Ах, беда! — смеется она. — Держите покрепче, пригодится… Давайте читать!

Когда она окончила чтение, на лице у нее тоже был испуг. Не боялась ли она, что я, по ее примеру, расхохочусь?

 — Хорошо, Соня!

 — Честное слово?

 — Правда, чисто вышло, и «ура» не надо.

 — Если хорошо, переписывайте, а я пойду.

Пока я переписывал, Соня несколько раз то приходила, то уходила молча, не мешая мне. Вот снова скрипнула калитка, и Соня, гремя тарелками, появилась в садике. Подошла к столу и начала сбрасывать с него все, что мешало.

 — А я… не мешаю?

 — Сказала бы, да обидитесь.

 — Догадываюсь, — и выхожу из сарайчика.

В саду почти темно. На западе горит заря. Стада пригнали, с улицы слышен вечерний шум. С токов и полей вернулись люди. Оглядываюсь на сарайчик. Там огонек. И дверь приотворена. Огонек виден сквозь щель, будто по двери провели огненную линию. Затем дверь тихо открывается, полоска света падает на деревья, на колодец в саду. Некоторое время Соня стоит в дверях. Это, видимо, безмолвный знак мне, чтобы я шел. И я торопливо иду к сараю.

 — Ого! — невольно восклицаю я, глянув на стол.

Соня с поклоном встречает и ведет к столу.

 — Пожалуйста, отведайте хлеба–соли.

 — Да тут не только хлеб–соль, тут я вижу… Со–оня, что я вижу?

 — Все, что бог послал.

 — И вы… пить будете? — киваю ей на бутылку с какой‑то настойкой на вишнях.

 — И гулять буду… А смерть придет, умирать буду, — вздыхает Соня.

На столе — маленькая, с кружевами скатерть. На ней тарелки, белая миска с чем‑то, огурцы, арбуз, куча яблок и пеклеванный хлеб. При мерцающем свете толстой свечи все в этом сарайчике выглядит иначе, чем днем: таинственнее, уютнее.

 — С чего начнем, хозяин? — спрашивает Соня.

 — Вон с чего, хозяйка, — указываю на бутылку.

 — Нет, вот с чего, — и она открывает миску, накладывает мне ароматного вареного мяса с молодой картошкой и приказывает:

 — Можете теперь смело говорить: есть хочу.

Наливает в стопки янтарную жидкость.

 — За что?

 — За… нашу дружбу.

Мы чокнулись. Не так‑то легко ей одолеть стопку настоенного спирта. Она покраснела, но пьет, старается.

 — Молодец, Соня!

Она наливает еще…

Где‑то запел петух, ему откликнулся другой, третий, а мы все сидим и говорим, говорим.

Нет, она хороший друг!..

32

С фронта почти каждый день прибывали солдаты. Редкий без какого‑либо оружия. Несли винтовки, как дубинки, на плече, повесив на них вещевой мешок. У иных — шашки, револьверы. Два матроса пришли — на них крест–накрест пулеметные ленты, за поясом гранаты. Так и ходили по селу во всеоружии.