Случайные обстоятельства

Ирина росла болезненным ребенком, плохо ела, всегда ее в сон клонило, она могла спать часов по двенадцать в сутки, а по утрам все равно была совершенно разбитой, трудно и долго приходила в себя, словно бы медленно оживая, и отец, бывало, чтобы хоть немного сгладить эти мучительные вставания по утрам, старался приготовить ей какой-нибудь сюрприз. Она так привыкла к этому, что в один из дней после смерти отца, когда на время перешла к ним жить — вернее, это они ее заставили, боясь за нее, так она тяжело переносила смерть отца, — Ирина как-то рассказала брату, что даже потом, став взрослой и живя отдельно от них, первое, что она еще долго делала, едва проснувшись, — она бессознательно шарила рукой под подушкой и сонно, с закрытыми глазами уже заранее улыбалась в предвкушении, что вот-вот наткнется на конфету или какую-нибудь безделушку, приготовленную для нее отцом. Конечно, это были лишь остатки когда-то в детстве затверженного движения, и, растерянно пошарив под подушкой и ничего не найдя, рука тут же сама перед собой притворялась, что ничего не ищет, а просто, мол, переменила положение, чтоб удобнее было лежать.

В свое время Надежда Викентьевна показывала Ирину лучшим специалистам. Все они, не находя никакой определенной болезни, сходились в конце концов на том, что и определенного лечения здесь тоже нет, кроме общеукрепляющих средств и правильного режима. Но так как ни одно состояние организма не должно тем не менее существовать без какого-нибудь названия, то каждый из врачей настаивал на правильности и важности именно своего диагноза, а не других коллег, полагая, видимо, что эта точность уже сама по себе несомненное благо. Во всяком случае, раз состояние ребенка удалось обозначить научными словами и некоторые советы, пусть самые общие, все же были даны, то и врачи, и Надежда Викентьевна уже испытывали удовлетворение: врачи — оттого, что сумели назвать это состояние (как-то так получалось, что если названо, то, значит, и вполне объяснено), а Надежда Викентьевна — еще и от сознания, что сделано ею все, что можно, и что другие родители сделать бы этого вообще не смогли.

С сочувствием Андрей Михайлович представил себе, как сестра, хрупкая, тоненькая, а после смерти отца еще больше истаявшая, должна ежедневно вставать в шесть утра, чтобы ехать с пересадками в центр, где была ее школа. Надо бы поискать через кого-то: может, что-нибудь поближе найдется к ее дому — ведь столько школ в новых районах. Он уже на такси к ней полчаса едет — каково же ей должно быть в переполненных автобусах?! И этот ее Павел Петрович ни мычит ни телится... Сколько они уже так? Лет восемь?.. И что она только нашла в нем?!

Отношение Каретникова к Павлу Петровичу было двойственным. Когда сестра несколько лет назад познакомила их, Каретников сразу же, буквально с первых минут, проникся симпатией к этому немногословному, деликатному и, по всей видимости, довольно робкому человеку. Приятно было заметить, как Павел Петрович внимателен к Ирине, как он трогательно заботлив, как восхищенно смотрит на нее, сам же от этого смущаясь, и как Ирина всякий раз счастливо вспыхивает, молодеет под обожающим его взглядом. То есть Павел Петрович вызывал расположение Каретникова не просто из-за своего обаяния, а прежде всего как человек, который сделал счастливой его, Каретникова, сестру, до этого столь незаслуженно обделенную и одинокую в жизни. Сын ее, Петя, был тут не в счет: он служил где-то на севере, плавал на подводных лодках, ненадолго заезжал домой лишь когда мчался в отпуск на юг, чтобы ухватить побольше солнца и наверстать отсутствие женского общества за свои долгие месяцы холостяцкой жизни. Да и письмами он совсем не баловал Ирину, хотя относился к ней очень нежно. Так что рядом с ней и был-то, по сути, один-единственный свет в окошке... Однако по мере того как проходили годы и отношения Павла Петровича и Ирины все больше принимали характер какого-то словно бы затянувшегося и уже почти привычного недуга, без видимой надежды на то, что когда-нибудь он разрешится, Павел Петрович все чаще стал представляться Каретникову не деликатным и стеснительным, как прежде, а безвольным и эгоистичным, не умеющим, да и не желающим понять, как Ирине тяжело и горько, как ей должно быть в конце концов уже и стыдно перед семьей, друзьями, знакомыми — перед всеми, кто давно знал или догадывался об их отношениях, все ожидая какой-то определенности, принятой между взрослыми людьми. И оттого, что Ирина страдала и что из-за Павла Петровича она до сих пор не устроила свою жизнь, как все, а жила лишь как бы урывками, от встречи к встрече, и за одинокие ее субботние и воскресные дни, за все праздничные вечера, которые Павел Петрович должен был непременно проводить в кругу своей семьи, Каретников не мог относиться к нему с той прежней симпатией, как когда они познакомились.

Тем не менее, поглядывая из окошка такси на мелькающие дома и на людские толпы у перекрестков, он все же рассудил, что и Павлу Петровичу тоже ведь не позавидуешь, а не только Ирине: что-то придумывать потом жене, почему задержался, вечно изворачиваться...

А Ирина уже давно могла бы свою жизнь устроить. Был же этот — архитектор, что ли? — ну, который несколько раз ей предложение делал. Видный, еще не старый, уверенный в себе, не то что робкий ее Павел Петрович. К тому же вдовый, дети взрослые, живут отдельно...

Сестра, конечно, обрадуется. Нет, прежде всего она удивится. Даже, наверное, встревожится: «Что случилось, Андрей?»

Увидев испуг на ее лице, он сразу успокоит: «Да просто повидаться заехал. Ведь почти два месяца не виделись! Разве это нормально?!» Они поужинают вместе, а уж потом, исподволь...

Каретников попросил таксиста остановиться у гастронома, взял там кое-какую закуску — вполне могло оказаться, что у сестры, по ее вечной безалаберности, совершенно пустой холодильник, — и, выходя из магазина, приметил неподалеку телефонную будку. Надо домой позвонить, чтоб Лена не волновалась.

— Ой, как некстати... — разочарованно протянула Елена Васильевна.

— Не понимаю, — сдерживаясь, сказал Каретников. Не хватало еще, чтобы жена устанавливала, когда ему кстати, а когда некстати с родной сестрой видеться!

Нотки неприязненности Лена, конечно, услышала, и сейчас, очевидно, она обидится на него: «А я не понимаю, что за срочность такая, если Ирина сама к нам собиралась через несколько дней!»

А в самом деле, что тогда ответить?

Но Лена, к его удивлению, даже как будто не обратила внимания на его холодный тон и очень дружелюбно сказала:

— У нас новость... Приезжай скорее.

— У нас? Какая новость?

Лена молчала. Толи на секунду-другую заколебалась, сейчас ли этим поделиться или потом, когда он вернется, то ли разговор отчего-то прервался.

— Алло! Алло! — погромче сказал Каретников и, по непонятной, но почти для всех общей привычке, дунул несколько раз в мембрану, словно бы надеясь этим восстановить связь.

Понизив голос и придавая ему какую-то особенную значительность, Елена Васильевна сказала:

— Ты слышишь меня?

— Да слышу, слышу! — нетерпеливо проговорил Каретников. — Меня тут такси ждет!

— Ты на такси?! А нам сегодня предложение сделали! — торжественно сообщила Елена Васильевна.

Известие это Каретников воспринял не слишком всерьез: мало ли кто надумает его дочке предложение сделать!

— Тебе или Женьке? — деловито спросил он.

— Перестань, — не приняла его шутки Елена Васильевна. — Я серьезно говорю.

«Почему вдруг серьезно?» — не понял Каретников. До сих пор он что-то не замечал, чтобы Женька удостаивала кого-нибудь из своих сверстников чересчур долгим вниманием, и, молчаливо одобряя это — что ни говори, так ему было гораздо спокойнее за дочь, — он про себя давно уже решил, что запомнит лишь кого-нибудь одного из ее поклонников: когда увидит, что именно ему Женька отдала наконец явное предпочтение перед другими.

— Я так понял, ответ нужно немедленно дать? — усмехнулся Каретников. — Вот сию же минуту, пока человек не передумал?