Случайные обстоятельства

— Ладно, сестренка, — примирительно улыбнулся Каретников, — я понимаю свою уязвимость. По крайней мере, в твоих глазах это может выглядеть так, что, дескать, сытый голодного не разумеет...

— Мне кажется, ты ошибаешься, Андрюша. То есть ощущение сытости у тебя еще какое! Но... Вот скажи: если бы в последние твои минуты тебе дано было сохранять ясную память — о чем ты мог бы вспомнить? Ну, какие случались у тебя остросчастливые состояния? Даже не надо, какие именно, а — случались?

— Хм-м... — Каретников усмехнулся и сказал с шутливостью в голосе: — Зачем же родному своему братцу больно делать? А вдруг да не случались?

— Извини... — Она ответила ему смущенной, виноватой улыбкой, которая вдруг напомнила ему улыбку их отца, когда он как будто извинялся за что-то: за то, что у него какие-нибудь неприятности и он невольно портит им настроение; или, наоборот, неприятности у кого-то из них, а у него их нет пока, он в это время вроде бы бессовестно благополучен; или, как в последние его дни, даже за то, что ему нехорошо с сердцем и это причиняет им всем лишнее беспокойство...

Раньше Каретников не замечал особого сходства Ирины с отцом. Все годы в их семье и между знакомыми считалось, что, хотя Ирина характером в отца, внешне они оба — и сын, и дочь — скорее в Надежду Викентьевну, разве что ростом Ирина не вышла: и мать, и отец, и брат были высокими. Теперь же, увидев на лице сестры знакомую ему улыбку, Каретников вместе с мгновенной болью, кольнувшей его от такого узнавания, почувствовал какую-то особенную нежность к сестре, своего рода признательность, будто в том, что после смерти отца все же осталась жить его улыбка, была заслуга Ирины, а никак не удивительное свойство природы хоть какую-то нашу черточку иногда сохранять после нас.

Была потребность что-то немедленно, прямо вот в эти секунды, для нее сделать, хоть какую-нибудь мелочь, которая бы могла быть ей приятна, и Каретников, понимая, что говорит сейчас невпопад, все же сказал:

— А знаешь, Иринка, мне ведь он тоже очень симпатичен, твой Павел...

— Правда? — просияла она, с благодарностью взглянув на брата.

— Он мне всегда нравился...

— Тогда... тогда вот что... — Она выбежала из кухни и тут же вернулась с новенькой электробритвой. — На твой суд... Это я ему в подарок купила. Тебе нравится?

— У него день рождения? — Каретников сделал вид, что внимательно рассматривает электробритву.

— Нет... Как ты думаешь, ему понравится?

— А зачем это ему? У него нечем бриться?

— Ну что ты, есть, конечно. Но, во-первых, он может забыть, когда мы поедем... Он вечно такой рассеянный! — Она радостно рассмеялась, словно говорила о таком бесспорном достоинстве Павла Петровича, что оно и его, Каретникова, тоже несомненно должно было восхитить. — И потом... У него же до сих пор была не моя бритва. Я хочу, чтобы его окружали только мои вещи. Понимаешь? Что ни возьмет, до чего ни дотронется — это я, это все — я. Галстуки — я, платки носовые — я, запонки...

Может, сейчас и начать все-таки? Показать ей отцовский дневник... Нет, она была такой счастливой сегодня, какой, наверно, редко когда бывала. Снова бередить рану... Как-нибудь в другой раз покажу, уже твердо решил он и почувствовал даже облегчение.

Чтобы сделать ей приятное, Каретников стал горячо расхваливать электробритву, а она в свою очередь, тронутая этим, сказала, какой он, Андрюша, молодец: никогда не думала, что он умеет так вкусно готовить. Правда, яичница уже была съедена, но за что же еще его можно было похвалить?

— Ну́ так!.. — довольно сказал Каретников.

Она подумала, что и отец точно так же по-детски радовался и гордился каким-нибудь пустяком, им сделанным в доме, хотя за что бы он ни брался иногда по хозяйству, это выглядело довольно беспомощно и смешно. Господи, но как похоже!..

Это на самом деле было странным, что и в Андрее Михайловиче, и в Ирине неожиданно стали обнаруживаться, проступать какие-то черточки сходства с их отцом, словно бы из небытия возвращались на мгновение то улыбка, то взгляд, то жест Михаила Антоновича. Заметить такое могли бы, пожалуй, лишь те, кто одинаково хорошо знал и Михаила Антоновича, и его детей, но они не замечали этого — то ли потому, что сходство было секундным и тут же оно меркло, скрадывалось обычным выражением их лиц, сына и дочери; то ли выражение живого лица Михаила Антоновича уже прочно заслонилось в памяти тех, кто его знал, совсем другим лицом, виденным в последний раз, — строгим, желтовато-заостренным, холодным.

Ирина как бы заново присматривалась сейчас к брату. Уловив одно какое-то сходство его с отцом, она искала и другие роднящие их черты, легко, казалось ей, находила, и потому брат, раз он напоминал ей в чем-то отца, уже не мог выглядеть в ее глазах столь благополучным и удачливым, как она раньше всегда считала. И именно таким он и был ей особенно близок.

Ирина ласково провела рукой по его волосам и, тут же и о себе подумав, с грустью сказала:

— А ты, братик, седеешь...

— Только заметила! — хмыкнул Каретников с той долей гордости за свою седину — гордости, даже не замечаемой в себе, которая вообще свойственна мужчинам, когда они только начинают седеть. — Я вот и курить уже бросаю, — похвастался он, разминая сигарету, которую — всего третью за целый день! — можно себе было позволить после ужина.

Ирина весело рассмеялась, глядя, как он жадно делает первые затяжки, явно наслаждаясь дымом.

— Ты зря, — добродушно заметил он. — Это я по особой системе.

Он рассказал сестре, как недавно вычитал, что бросать курить сразу — вредно, нужно обязательно постепенно это делать. И интересная, между прочим, статистика: среди тех, кто всерьез бросил курить, большинство именно постепенно бросали.

— Может, и Павлику так попробовать? — озабоченно спросила Ирина. — А то не уговорить. Он же по две пачки в день выкуривает!

Везде, во всем — Павлик, усмехнулся про себя Каретников, нисколько, впрочем, не обижаясь на сестру, и с серьезным лицом стал обсуждать с Ириной, как бы хорошо, чтоб и Павел Петрович бросил курить.

Потом Андрей Михайлович поинтересовался племянником — у того все было хорошо. Ирина, заулыбавшись, рассказала, что каждое письмо, успокаивая ее, Петя начинает словами: «Мамочка, здравствуй, я еще не женился и пока не собираюсь...» Недавно ему старшего лейтенанта присвоили...

Когда Ирина все как будто бы рассказала о сыне, Каретников спросил вдруг:

— А вот скажи... Как по-твоему? Если женщина просит зайти за ее письмом на почту, а когда заходишь — письма нет...

Он старался придать себе вид просто любопытствующего человека, но Ирина сразу понимающе и лукаво улыбнулась. Она вполне допускала, что у брата случаются иногда мимолетные истории, и заранее относилась к этому не особенно осуждающе, даже, пожалуй, снисходительно, как почти всякая женщина, когда это касается чужих мужей и ни для одной из сторон не оборачивается драмой.

— А нам что, письма от нее понадобились?

— Нам — нет, — тоже легко, в тон сестре, ответил Каретников. — Но если просят зайти на почту... Почему бы и не зайти?

— Надеюсь, хоть не дурочка?

— Наоборот! Она... — Он замолк, смутившись своей горячности.

Это уже было похоже на что-то более серьезное, что могло так или иначе осложнить семейную жизнь брата, и Ирина, пряча за насмешкой некоторое беспокойство, спросила:

— Значит, влюбилась, что ли?

— Но тогда же написала бы? Логично?

— Да как сказать... Для мужчины, может, и логично. А женщина... понимает по одной логике, а чувствует и поступает часто совсем по другой. Потому и не написала, чтоб не считал, что она навязывается. И теперь, если любит, всю жизнь может ждать звонка. Или письма... — Ей вдруг стало жаль эту женщину. — Только знаешь, Андрюша, не надо бы, а?

— Ты так просишь... — усмехнулся Каретников.

— Я за нее прошу, а не за тебя. Тебе-то что? А ей, может быть...

— Не беспокойся. Изверг не знает ни адреса, ни телефона. К сожалению... — Он поднялся из-за стола, взглянув на часы. — К сожалению, мне пора. Надо еще успеть дочку замуж отдать.