Случайные обстоятельства

«Да в тебе-то откуда такое понимание?!» — чуть не воскликнул в сердцах Каретников. Но что-то удержало его, как порой удерживает от вопроса нежелание о чем-то узнать, чтобы было спокойнее. Пока он, Каретников, ничего не знал такого, можно было считать, что ничего и нет и не было у его дочери — никакого взрослого опыта.

Все же спокойнее было вернуться к их прежнему разговору, не опасаясь каких-либо нежелательных для себя открытий, и Андрей Михайлович выразил предположение, что тот человек мог ведь из-за детей не уйти. Все-таки двое детей... А?

Такое допущение ему самому понравилось: речь-то не об интрижке и не о чем-то таком предосудительном, когда семью рушат... Должно же это вызывать по крайней мере сочувствие, когда человек и совесть не потерял, и любовь сберег!

— А дети его скоро вырастут, и им потом наплевать на эти жертвы, — усмехнулась Женька с чувством превосходства.

Каретников сделал протестующее движение: как же, мол наплевать, совсем не наплевать, — но дочь уверенно повторила:

— Именно наплевать! Ему, скорее всего, просто решительности не хватило. А он себе, видите ли, причину нашел: дети! А потом, чуть что, детей же и попрекают: всю жизнь ради вас мучился... или мучилась... А кто просил? И зачем было вообще мучиться? Какой смысл?

Она еще сказала и о нечестности, безнравственности того, когда человек столько лет живет с нелюбимой, когда он обманывает, выходит, и ту женщину, которую любит, и жену, да и своих детей тоже, а Каретников, почти уже не слушая ее, думал о том, что нельзя же было, в самом деле, ожидать от дочери — еще, по сути, ребенка — какого-то глубокого, чуткого понимания.

— А? — невпопад переспросил он, и Женька оборвала себя на полуслове, удивленно и более внимательно, чем прежде, посмотрела на него. Ей вдруг показалось сейчас, что он как будто сдал в последнее время, и не столько сразу после смерти своего отца, как, например, тетя Ира, а как-то именно в эти дни, словно горю, чтоб докатиться, потребовалось что-то еще преодолеть на пути к ее отцу.

Женька не могла себе объяснить, в чем это заключалось, что отец все-таки сдал немного, потому что обычных, расхожих признаков как будто не было — ни седины не прибавилось, ни новых морщин. Как и всегда, он выглядел подтянуто-спортивным, моложавым и даже выхоленным, словно бы только что хорошо выбрился и принял бодрящий душ. Но в лице его — может быть, в одних лишь глазах — появилось более серьезное, чем всегда, как бы присматривающееся, вопрошающее выражение, и это, малоуловимое, все же что-то меняло в его облике, не вязалось с тем, каким отец ей всегда виделся и представлялся до этого — уверенным, удачливым, легким.

— Заварить чай, как ты любишь? — спросила она.

Он с признательностью кивнул ей и отметил, с какой готовностью дочь захлопотала у плиты.

— Все-таки вы странные люди, — сказала она.

— Мы — это древний мир?

— Ну, не древний, а средние века — точно! — рассмеялась Женька. — Вы все, так называемые взрослые...

— Ну-ну, — усмехнулся Каретников.

— Да, «так называемые»! Потому что иногда кажется, что мы взрослее вас. Ты только не обижайся, ладно? Я же не тебя конкретно имею в виду... Вы, умудренные, взрослые, как-то неискренни в любви.

— Оч-чень любопытно... — сказал Каретников.

— У вас прежде всего расчет, а не любовь. Женщина вашего поколения — а до вас и тем более! — как рассуждала? «Если я отдамся ему до женитьбы, он, может быть, вообще потом не женится на мне». Вот почему ваши женщины «соблюдали» себя. А не из-за какой-то там необыкновенной скромности. А мы, сегодняшние, хотим быть честными в своих отношениях. Если я кого-то полюбила — что же, я не должна позволить себе с ним близости, пока он не сделает мне официального предложения и нам печати в паспортах не поставят?

— Это, как я понял, и есть решение личного счастья?

— А почему бы и нет? — с вызовом сказала Женька.

— И многие из вас так считают?

— Большинство.

— То есть, если к вам в институт заглянуть или просто по улице пройтись, мимо меня так и пойдут косяки?

— Какие косяки?

— Ну, как же! Косяки счастливых молодых девушек! Ведь решение-то вами уже найдено?

— Ну, видишь ли... — замялась Женька.

— Что, все равно туговато со счастьем? — участливо спросил Каретников. — А кстати, как вы разбираетесь: где любовь, а где не любовь?

— Вот, значит, и надо пожить вместе, чтобы разобраться.

— Ясно. Сначала пожить, а потом уж разобраться... Ну, хорошо. Поймешь, что не любишь его, — а дальше? Потом что?

Каретников говорил спокойно, на равных, ему не приходилось в чем-то пересиливать себя, притворяться, сдерживаться от гнева, потому что какие бы ужасно смелые и радикальные мысли дочь ни высказывала перед ним и какие бы из них она и ее подруги ни разделяли на самом деле — все это были, как он полагал, скорее лишь отвлеченные рассуждения. Во всяком случае, его Женьки они никак не могли впрямую касаться, он пока в этом был почти уверен. Отчего же и не быть ему сейчас демократичным и объективным?

— А по-вашему, лучше сначала все-таки зарегистрировать брак? — насмешливо спросила Женька. — Чтобы все — чин чином?

— Да я вовсе не штамп в паспорте обсуждаю. Я — о границах: как уследить, чтобы они постепенно не сгладились от такой легкости? Сегодня сошлась потому, что кажется, будто любишь его. Завтра — потому, что другой понравился. Послезавтра — уже достаточно, что просто приглянулся, — почему бы и не сойтись, что тут такого?

Говорил все это Каретников искренне, не помня сейчас никакие свои собственные минутные встречи. Сейчас он был прежде всего отцом, только отцом, стремящимся предупредить, обезопасить дочь, уберечь как-то от легкомыслия, ошибки, и это требовало полного забвения тех своих поступков, память о которых лишь мешала бы ему убеждать и воспитывать.

— А из любви фетиш делать — тоже, знаешь!.. — воскликнула Женька. — Прямо как молимся на это!

— Не молимся, но, видишь ли... Оттого, что сходятся, случаются иногда дети. Хоть от любви, хоть без...

— Представь, где-то я об этом слышала.

— Слава богу. Почему же они должны расплачиваться за ваши передовые идеи? Ты бы хотела без отца расти?

— Без тебя — никогда!

— Вот видишь...

— Папочка, но дети-то — не проблема!

— То есть как? Не понимаю. Не чувствовать перед своим ребенком обязательств, чтобы он имел возможность жить в нормальной семье, при обоих родителях?

— При чем тут это? Я говорю о возможностях медицины.

— Медицины?..

— Ну да! И тогда никаких этих проблем, потому что — никаких детей, пока сама их не захочешь. Фармакология, папочка. И чем дальше, тем надежнее.

Ему стало не по себе от такой осведомленности, но он снова успокоил себя, что одно дело — о чем-то знать, слышать от других или просто в книжках вычитать, и совсем другое — самой решиться. Взрослеют сейчас они, конечно, рано, и говорят обо всем много свободнее, но это совсем ничего не значит.

— Папочка, чего это мы вдруг замолчали, а?

— Я... я все чаю жду.

Спохватившись, Женька стала выливать старую заварку и всполаскивать чайничек, а он принялся подсказывать ей самые очевидные действия, но не нудно, не назидательно, как мама или бабушка, и таким отец ей нравился.

Женька ласково полусердилась на него за подтрунивания — ну что за дела, в самом деле?! неужели я сама не умею заваривать?! — Андрей Михайлович тут же необидно высмеивал ее за очередную какую-нибудь оплошность, она, понимая, что он прав, смешно сердилась уже на себя, на свое неумение, он тогда с преувеличенной заботливостью принимался успокаивать ее, и между ними была теперь та редкая согласность двух взрослых людей, когда они еще и по душе становятся на какое-то время близкими, а не по одному лишь родству, и когда к тому же никто из них никуда не спешит, не озабочен в эти минуты чем-то отдельно своим, неинтересным другому, а впереди предчувствуется все такая же спокойная беседа на равных и приятная обоим терпимость к чужому мнению.