Повести

 — Тут, что ль, войдем или через кухню?

Я взглянул на солдатку Машу. Какими сердитыми глазами уставилась она на этих девушек! Ведь не они же отказали в жнейках солдаткам, а их папаша. Он вчера прогнал солдаток со двора. Что же, теперь вот мы, уже целым комитетом, пришли. И я, сняв фуражку, раскланиваюсь:

 — Здравствуйте, барышни Зоя и Леля!

 — Вам что, мужики? — поднимает на нас глаза старшая и поправляет очки, которые делают ее строгой, совершенно неприступной.

 — Нам, гражданка, вашего папаню нужно, — говорю я, подчеркивая слово «гражданка».

 — Зачем он вам, мужички?

Зоя, конечно, поняла мое ехидство, кроме того, плохо ли, хорошо ли, но ведь она меня знает.

 — Повидать его хотим, Зоя Федоровна.

 — Папа просил нас не беспокоить его.

 — А вы что, сильно шалите и беспокоите его?

Зоя с недоумением посмотрела на меня, а Леля сдержанно улыбнулась.

 — Я не так сказала. Он просил нас всем говорить, чтобы его оставили в покое.

 — Понятно, Зоя Федоровна. Где его покой?

 — Зачем вам, солдатики?

 — Затем, что эти солдатики — народ беспокойный, — сказал я Зое. — И мы пришли не за тем, чтобы посмотреть на вас и уйти обратно. Почему вы, образованные барышни, не ответили на наше «здравствуйте»? Вас этому не учили в епархиальном?

Зоя вспыхнула, зачем‑то сняла очки, а Леля отвернулась.

 — Позовите папу, — строго сказал я. — Доложите — пришел к нему комитет.

Зоя, не оглядываясь, открыла высокую филенчатую дверь и ушла в дом. Мы остались ждать.

Через минуту Зоя вернулась.

 — Пройдите на кухню, — сквозь зубы процедила она.

 — На кухню? Мужички, айда на кухню. Спасибо вам, Зоя Федоровна. Простите за беспокойство.

Мы переглянулись с ней. Я снял фуражку, поклонился низко, расшаркался перед ней.

Но на кухню идти не пришлось. Когда мы. открыв калитку, вошли во двор, священник, отец Федор, в подряснике, в плисовой поношенной камилавке, уже стоял на крыльце, и, прищурив глаза под густыми курчавыми бровями, смотрел в сад. Во дворе возился его работник. По длинной проволоке от сарая до угла дома вяло таскал цепь огромный пес. Завидев чужих людей, пес хрипло брехнул и, гремя цепью, побежал к нам.

 — Добрый день… — начал я и осекся.

Как его назвать? Батюшкой, как раньше, или по имени и отчеству?

Священник кивнул головой, мельком взглянул на нас и опять устремил свой взгляд в сад.

«Видать, не в духе», — решил я.

Мой отец, не мешкая, подбежал к священнику, ловко сдернул картуз, сунул его подмышку, лодочкой сложил руки и пожалуйте: уже подошел под благословение. Нехотя благословил его отец Федор, сунул для поцелуя концы пальцев и быстро отдернул.

 — Вы ко мне? — спросил он, глянув на Павлушку. И, чуть повернув голову, обвел всех серыми прищуренным глазами.

Набравшись смелости, я шагнул к нему, встал так, чтобы видеть его холеное лицо, при солнечном свете удивительно молодое. И оттого, что он стоял высоко, как бы готовый раздавить меня, и смотрел на меня совсем не святыми глазами, я сказал ему прямо:

 — Мы, батюшка, пришли за жнейкой.

 — Кто «вы»? — спросил он.

 — Вот, — указал я, — двое от комитета, одна из солдаток и мой отец от… верующих.

 — Что вы хотите?

 — Просим вас, чтобы вы дали комитету одну жнейку да пару лошадей. Комитет постановил помочь солдаткам и вдовам убиенных убрать рожь. В первую очередь на барских полях, чтобы не осыпалась.

 — Бох–помочью! — подсказал отец и сразу смутился, закашлялся.

На его слова священник и головы не повернул. Он смотрел на меня, на Павлушку.

 — Дать вам жнейку… дать лошадей, — начал он тихо, как бы в раздумье, — а вы поедете жать… разбойным путем отнятые посевы? — и как только он договорил, лицо его сразу залилось краской.

Слыша сзади тяжелое дыхание солдатки Маши, которая вчера еще была напугана священником, я сказал:

 — Хлебу все равно, чей он, но сроки… господь на все установил.

 — И на грабеж?

 — И на то, что революция пришла.

Его как бы судорогой передернуло. Посмотрел на отца и, кивая на меня, спросил:

 — Сын твой, Ваня?

 — Да, батюшка.

 — Спасибо. Вспоил, вскормил…

Отец потоптался на месте и ничего не нашелся ответить.

 — А сам зачем пришел? — уже повысив дрогнувший голос, спросил священник.

 — Позвали меня, — указал отец на нас. — Говорят: тебе батюшка, слышь, больше верит.

 — Верю, Ваня. А ты разве в меня веру потерял? Ты что, тоже в этом комитете заседаешь по ночам?

Отец даже картуз снял. Ежась под пронизывающим взглядом священника, не скоро ответил:

 — Нет, не хожу я… стар. А вам, батюшка, верю. Верю в состраданье ваше к сирым и вдовам. И совсем не верю, вроде вы семьям убиенных помочь не хотите. Не верю, и помоги бог моему неверю.

Так искренне и хорошо сказал отец. Он и не догадывался, как подвел своего духовника.

 — Так, так, Ваня, — одобрил священник, — сирые, воины и прочие миряне, их дела… но неужели за этим только ты и пришел? Усомнился, а? Стыдно, Ваня. Ты — не Фома, я — не Христос. Не вкладывай персты в раны. Иди домой.

 — Что ж, пойду, — с радостью согласился отец и уже повернулся было, но я схватил его за рукав.

 — Подожди. Стой здесь. Тебя комитет уполномочил, и ты не имеешь права уходить. Знаешь революционные законы? — припугнул я.

Он остановился и стоял теперь между священником и нами, между двумя «законами» — божеским и комитетским. Ничего, сейчас узнает сам, каков его священник.

Сдержанно говорю отцу Федору:

 — Мы пришли от комитета просить у вас помощи. У вас две жнейки. Мы просим только у вас, у других сами берем. Уже взяли у Гагариных, у церковного старосты, у Дериных, Блохиных, Щигриных, Козулиных. К вам вчера приходили просить солдатки, но вы им отказали. Сейчас комитет просит: помогите убрать хлеб вдовам и сиротам убиенных.

Мне представлялось, что слова мои на редкость убедительны, что священник протянет руку к жнейкам и возгласит: «Берите и пользуйтесь во имя Христа!» — но он, словно шилом его кто кольнул, вдруг соскочил с крыльца, махнув полами подрясника, подбежал к нам, ошалевшим от такого налета, сорвал с головы камилавку, бросил под ноги и с визгом начал ее топтать.

Казалось, он беснуется или притворяется, желая своими воплями созвать народ. Визгливый голос резал уши. Не только мои спутники, но и сам я порядком струхнул, однако никого не отпустил от себя, а Павлушке велел даже калитку на щеколду закрыть. Бой так бой! Меня уже взяла злоба, она схватила так, как будто я столкнулся с бешеной разъяренной собакой, роняющей пену из оскаленного рта.

 — Разбойники! Грабители! Убийцы! Сатанинское исчадие! Царя сгубили! Воры!

Священник выкрикивал и такие слова, что ужасался не только мой богомольный отец, но и мы с Павлушкой оторопели. Перед нами был не священник, наряжавшийся в церкви в пышные одежды и говоривший благостные речи, а свирепый хищник, отстаивающий свою добычу.

Понял я, что совсем не в жнейках дело, — что жнейки! — а в том, что наконец‑то он нашел, на ком сорвать злобу. Воочию узрел нас — и не в духе, а во плоти. И плоть эта стоит перед ним в солдатских гимнастерках, и веет от нее пороховой гарью, непокорством, дерзкой настойчивостью.

Всему бывает конец. Постепенно и священник затих, но все еще, как медведь, продолжал топтаться.

Потом повернулся к нам спиной. И только когда совсем замолчал, мы услышали, что кроме священника ругает нас и попадья. В окно виднелось ее мясистое лицо.

 — Стало быть, не дадите жнейку? — как ни в чем не бывало спрашиваю я.

 — Прочь!

 — Спасибо, — и, обернувшись к отцу, спрашиваю: — Видел?

Вид отца поразил меня. Он был бледен, как мел, и дрожал. Слезы стояли у него на глазах.

 — Ты что? — схватил я его за плечи.

Но он не мог и слова вымолвить. И лишь когда священник направился к двери, отец вслед ему со слезой, с горечью, с отчаянием в голосе крикнул: