Люди на болоте. Дыхание грозы

своим и его прозвищем. Когда же забрали его на войну, вспоминать стала

только Волесем, злилась на того, кто продолжал называть глупой кличкой. А

когда принесли бумажку, что сложил голову за веру, царя, засело вдруг в

голове непривычное, большое, невозвратное - Александр! С той поры и в

мыслях и на людях звала, вспоминала не иначе - Александр!

Как часто не хватало теперь его - Александра! Какая б ни приходила

беда, какие б ни терзали сомнения, он был так необходим, ее советчик, ее

опора; через много лет душу мучило сожаленье: его нет! Александр этот,

которого ей не хватало, разумный во всем и всесильный, как никто другой,

был очень мало похож на дробненького, крикливого Волеся, и вспоминала она

его теперь больше по привычке, но сожаление, печаль чувствовала она

по-настоящему. Это была не выдуманная скорбь, горевала она искренне, всей

душой; ей так необходимы были советы, надежная поддержка! Вот и сейчас

лежала она под возом, накрывшись свиткою, вспоминала, что говорили

юровичский председатель и Миканор, что выкрикивали женщины и мужчины, и

чувствовала в себе страшную неуверенность. Казалось, будто кто-то выбросил

ее посередине бескрайней, бездонной реки, а она плавать толком не умеет, и

чернота-ночь кругом, и берег - бес его знает где.

И удивительно ли, что среди этой темени на реке, чувствуя холод

пугающей глубины, она вспоминает-зовет спасительное: "Александр!

Александречко мой!"

Самое ужасное: силы покидают! Знает же она, Авдотья, другим кричала:

пагуба артель эта, берегитесь, а вот - нету твердости, пропала куда-то! И

когда слушала этого юровичского, и теперь не отступает, кружит голову

искушение: вместе бы, верно; притулиться ко всем!.. И как ты отрешишься от

искушения этого: если ей коллектив, семья нужны конечно же больше, чем

кому другому! А только, знает, надо держаться, остерегаться искушения:

поддашься уговорам - и того не будет, что имеешь! И то, что нажила, на

ветер пойдет!

Какой он ни есть, коняга, а свой, и полоска своя; дашь им - и они хоть

что-нибудь дадут тебе! А там - дулю, может, получишь! Кто хитрее, да

здоровее, да не один, - тот, может, и получит! А ты одна, без мужа, -

дулю! За коника да за земельку свою!.. Только ведь от искушения никак не

отмахнуться, кружит голову надеждами: а может, и правда - что говорят? Для

таких же горемычных, как ты, - клянутся! Сама ж видишь - Корчей как

прижали, богачей всех!.. Опять нахлынуло отчаяние: разберись тут, если все

так запуталось!..

Была б не одна, был бы Александр живой, тогда б и забот таких не имела!

Не оказалась бы одна посередине черной реки! Знала бы, куда плыть!..

Беспомощная, в отчаянии, вспомнила далекое-далекое: как он стоял у копны

жита, пил воду, подняв над лицом глиняный кувшин. Вода стекала по бороде

на грудь - он нарочно так пил: чтоб немного попадало на грудь, охлаждало.

Много лет он так пил; почему-то это и вспоминалось всегда. И теперь

воспоминание прибавило горечи, усилило отчаяние.

"Александр! Александречко мой!.." - затряслась во внезапном придушенном

плаче Авдотья...

- Когда наплыв чувствительности схлынул, утирая слезы, Сорока упрекнула

себя за слабость: увидел бы кто ее такой!

Она прислушалась, спит ли сын рядом, поправила на нем свитку,

почувствовала, как устала за день и ночь. С этим ощущением и забылась...

Долго не спалось Чернушке. Сначала не давала покоя жена: чего только не

наплела на Миканора, на Апейку, на коллектив! Досталось вместе со всеми и

самому Чернушке; он только слушал да молчал, привык давно: по ее словам

как-то всегда так выходило - во всем плохом, что бы ни деялось на свете,

неизменно был виноват он. Нагородила, наплела; слава богу, наконец, как

делала все - яростно, захрапела: дала свободу Чернушке побыть одному со

своими думами

Припоминая заново то, что говорил юровичский Апейка, Чернушка, со своим

уравновешенным, трезвым умом, чувствовал: во многом тот имеет резон. И про

урожай правильно:

надо браться за это, надо, конечно, чтоб земля больше давала, чтоб не

даром, грец его, рвать на ней жилы Удобрением надо поддержать ее, это тоже

правильно: щедрее родить будет, не может быть, чтоб не расщедрилась, где,

конечно, не один песок. А то, что о машинах рассказывал, об этом и

говорить нечего: приманка соблазнительная, такое облегчение! И что каждому

не по карману машины хоть какие - это тоже понятно, как и то, что по

отдельности всего, что требуется земле, не осилить. Как ты навозишь одного

того удобрения, если до станции ни мало ни много - тридцать пять верст! Да

и за что ты, грец его, купишь! Дальше Чернушкины думы как бы утрачивали

ясность: хорошо зная, что требуется земле, Куреням, он никак не мог

почувствовать пбдо всем твердой, надежной основы. Не мог толком уразуметь

Чернушка, с чего может колхоз так разбогатеть, если все соберутся вместе,

сведут своих-коней, кобыл, свои телеги да сани. Кредит-то, конечно,

неплохо, пока суд да дело, пока на ноги не станешь! А только ж кредит тот

- как припарка; да кредит и отдать завтра надо будет; сегодня получишь, а

завтра отдай! Помощь от государства, конечно, нецлохо, но что от нее

достанется Куреням - JSOT о чем еще подумать надо Помочь-то оно,

государство, слов нет, радо, да много ли помочь и оно может, если Расея -

без конца-края, и всем нужна помощь, и надо сколько заводов построить,

деньги на них нужны1 И на армию надо, и на оружие, и на харчи! Ясно, что

помощь помощью, а надо - чтбб сами, грец его, становились сразу на ноги! А

на то, что станешь прочно, надёжи твердой и нет! И добра немного с

каждого, и понадеешься крепко не на всякого: не всякий, грец его,

стараться будет на чьей-то полосе да беречь чужого коника! Да и поглядеть

еще не мешает, какой из того Миканора хозяин выйдет, чтоб править такой

семьей! В которой черт знает как добраться до толку!

Из всех Чернушкиных рассуждений вытекало пока одно:

спешить некуда, глядеть надо, куда все пойдет. Это принимал охотно: оно

успокаивало, враз глушило тревогу, боль за кобылу и жеребенка, за корову,

за гумно, о которых никак не могла не болеть душа. Успокаивало оно и

потому, что давало возможность избежать пока войны в семье, с Кулиною,

давало мир, которому он всегда был рад. Но покоя Чернушкиной душе не было:

как и всегда, неотступно ныло, болело иное - Ганнина беда. Опять вспомнил,

как хоронили маленькую, как Ганна упала на дочуркин гроб, как цеплялась в

беспамятстве за него, как убивалась, онемелая, над свежей могилкой на

другое утро. Извелась совсем, почернела от горя..

Стала не по себе, жгло внутри: с болью за ее горе, за всю ее неудачу в

жизни почувствовал давнюю, всегдашнюю виновность свою. С того дня, как

заметил, что невеселая, нерадост- , ная Ганнуля, чувство вины давило

тяжелым, горячим камнем на сердце. Днем и ночью не покидало его это

чувство. Хоть и помнил, как виновата в Ганниной беде жена, не делил вины,

карал одного себя. Разве б она на своем настояла, Кулина, если б он

поставил себя тогда твердо, отрезал: нет!

Сам, сам во всем виноват: не устоял перед бедой дочери, отдал Ганнулю

на муки! Позарился на корчовское добро, понадеялся: одетая, обутая

походит, сыта будет! Походила, повидала "добра", забыла нищету. Забыла,

как смеялась когда-то в бедной отцовской хате! Дал счастье дочери своей!

Встала бы, посмотрела бы покойница мать!

А теперь, с Корчами вместе, и она кулачка, лишенка! Как богачка какая

настоящая, а не батрачка у мужа своего! Все, что на Корчей валят, - валят