Люди на болоте. Дыхание грозы

- Надо, пока погода, управиться с сеном, - - неожиданно согласился с

ними Алеша, почти все время молчавший. - Как там оно будет дальше - бог

знает, а погоду нельзя упускать.

- Дак что ж - колхоз отложить?!

Алеша не смотрел на Миканора, копал суком черную землю. Миканор весь

кипел от такой измены, но Алеша сказал упрямо:

- Некогда теперь. Погоду не упустить надо.

- Дак ето ж, можно считать, и не откладывание, - хотел примирить всех

Грибок. - Сговорились же вместе быть.

Записались. И не выписываемся!.. Только что - пора такая!..

- Успеть надо. Пока не поздно.

- Покосить, пожать! Как есть, каждый свое! - Грибчиха крикнула так, что

все почувствовали: никакие силы не заставят ее передумать.

- А молотить уже вместе... - осторожно помог ей Грибок. - Молотить не

горит так.

- Дак ето значит - опять как единоличники? - Миканор не скрывал

возмущения. Чувствовал за всем этим не столько заботу о погоде, сколько

хитрость, говоря повоенному - маневр: посидеть еще, посмотреть, что выйдет

из всего.

Апейка поддержал его, мирно стал втолковывать, что медлить долго

неразумно, что надо новое здание строить быстрее, не откладывая. Однако,

оттого ли, что говорил он мягко, будто и сам не крепко был убежден, что

спешить надо, или из упрямства, его тоже не послушались.

- Можно помочь тому, кому очень трудно будет, - как бы повинился перед

Апейкой и Миканором Алеша. - Все равно как в артели.

- Так и правда, может быть, обобществлять лучше, когда сожнем! -

рассудительно, тихо сказала Вольга, Миканорова сестра. - Чтоб с толком,

чтоб наладить как следует. То ж не так просто найти, кто коров да курей

доглядать будет!

А сколько всего другого, когда людям дохнуть некогда!..

- И колхозным коням, деточки, тоже нужно будет сено! - вставил Зайчик,

который больше молчал, следил - не знал, к кому лучше пристать. Зайчик был

готов присоединиться к Миканору, но боялся, чтоб не подумали, что он ищет

себе выгоду.

- Миканор, люди говорят правду! - вдруг просто и весело разрубил узел

Хоня. - Обобществлять надо, когда полегчает немного! Успеем! Все только

начинается!

- Все уже давно начали - в других селах!

- И мы, видишь сам, начали. Запиши всех, что, значит, вступили. Что -

колхозники. Что - колхоз начался.

- Дак ето ж - как обман.

- Никакого обману нет. Договорились. Постановили.

Подписаться можем. И помогать один одному будем, как все равно

колхозники.

- Помогать - надо! - не утерпела Зайчиха.

- Будем помогать и сено косить, и жать. А молотить будем уж и совсем

вместе!

- Вместе, - последовал одобрительный и, можно сказать, дружный гомон.

Миканорово разочарование в том, что мечта о колхозе даже из этой

группки людей снова не осуществилась, откладывалась на осень, немного

смягчилось, когда все очень дружно выбрали его председателем артели. Это

событие, кроме того, что льстило его самолюбию, все же подтверждало, что

колхоз какой он ни на есть, а начинает жить. Сдерживая внезапную радость,

с достоинством избранного руководителя нового хозяйства, с видным всем

пониманием особой ответственности, новорожденный председатель артели

попросил председателя райисполкома, чтоб позаботились прислать вовремя

землемера, чтоб нарезали один земельный массив...

Старый Даметик с гордостью следил за каждым словом сына. Даметиха же,

слушая Миканора, тихо, несмело вздыхала. Когда все окончилось, залезла под

воз, долго беспокойно крестилась...

3

Июньская ночь на лугу - время отдыха. Люди спят июньской ночью как

мертвые. Так было всегда: день - в заботах, в беспокойстве, в спешке

бесконечной, до изнеможения, ночь - только сон, только спасительное,

непробудное забытье.

Не каждый в Куренях придерживался теперь этого заведенного издавна

порядка: большие тревоги, что отягощали душу днем, когда от усталости

болели руки и спины, мучили многих и ночью, рассеивали желанный,

необходимый сон.

Было и так неспокойно, а этот юровичский гость, что добрался на своей

городской коляске даже сюда, в чертово болото, еще прибавил тревожных

мыслей.

Не один долго, бессонно ворочался в эту ночь, поглядывал с неприязнью,

с любопытством на Даметиков костер, около которого обсуждала,

договаривалась о чем-то горстка тех, кто поверил в большую

тревогу-загадку. Не все успокоились и тогда, когда там разошлись, когда и

сам костер померк, перестал сверкать в темени красным, беспокойным оком.

Думали по-разному. С надеждой на доброе и с_отчаянием, с трезвой

рассудительностью и хмельной злобой. Как ни удивительно, скорее других

заснул Хоня. Добрался до копны сена, укрылся, зевнул с той легкостью на

душе, с которой может зевать только человек, наработавшийся вволю,

свершивший все, что надо, и так, как надо. Зачем было думать зря про

артель - давно обдумано все, обдумано и отрезано.

Сделал сегодня только то, что решил давно. Тут ему все ясно. Вот если и

есть о чем думать-гадать, так это о Хадоське!

Он и думает, будь оно неладно, каждый вечер, - вот и сегодня вспомнил

ее. Чего она такая всегда: чуть обнимешь - руками сразу упрется в грудь

ему и одно: "Не надо!" Поцелуешь ее, а она сразу же отвернется и опять то

же: "Не надо!" Ни разу не прижалась сама, не то чтобы поцеловала!

А и не скажешь, что противен ей, нет, нравится, - это он хорошо

чувствует; а вот же, будь оно неладно, держится как с чужим! Хотел уже не

раз плюнуть на все, бросить, но разве бросишь такую! "На артель как она

посмотрит? - появилось не впервые тревожное. - Пока, когда говорил с ней,

- не очень чтобы косо. А там - как бы не заупрямилась еще! Чтоб батько,

будь оно неладно, не настроил!.."

Воспоминание об отце всегда беспокоило, теперь и это не омрачило

беззаботного настроения. "Ничего, обломается!..

Никуда не денется!.. Никуда не... Хадосечко!.." Он уже во сне пошевелил

губами, будто расставаясь с ней до следующего дня, до новой - счастливой

встречи!..

Думали по-разному, засыпали разно. Сорока, всегда такая беззаботная,

бойкая на людях, не однажды наедине чувствовала странную слабость.

Чувствовала вдруг в одиночестве, горько, как непривычное, - что вдова, что

одна, без опоры, без мужа, хоть муж лет пятнадцать как парил кости где-то

на военном поле. Уже и голоса его не слышала, как в первые годы, и лица

хорошо не видела, и управляться научилась в хозяйстве лучше мужчин многих,

а нет-нет да и возьмет вдруг в ночи молодая, как бы свежая тоска-слабость.

Будто и не было тех разлучных годов меж ними, будто только вчера везла

его, пьяного, крикливого: пьяный, он всегда кричал, грозился, замахивался

на нее. Он был дробный, куда дробнее ее, может, самой сильной на селе:

пьяный почему-то каждый раз сослепу лез драться, будто хотел доказать свое

мужское право быть первым, главным. Тогда Авдотью замашки его часто злили,

потом уж, после того как принесли его бумажку-смерть, то, что он был

дробный такой, что был будто век обиженный богом и ею, добавляло к горю ее

нежности и растроганной жалости...

Был Волесь, Сморчок; Волесь - для нее, для тех, кто хотел сказать

доброе; для всех же других, старых и молодых, - Сморчок; Сморчком, по

правде сказать, большей частью и называли; тогда и ее, мужнину жену,

Сморчихой звали. Звали за глаза, звали и в глаза, она как бы не замечала

обидного; видела ведь - Сморчок и есть Сморчок; значит, и она Сморчиха. В

веселом настроении Авдотья нередко даже и сама потешалась над смешным