Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Нину удивило, что воспоминание о злополучном собрании не вызвало обычного чувства унизительной обиды. Можно ли так страдать от уязвленного самолюбия? Нет, дело не в самолюбии, а в предательстве и несправедливости Киры. И все-таки все ее прошлые горести и то, что здесь приходится переживать, — песчинка по сравнению с ужасными бедами Леонтихи! Вот сколько раз читала, слышала — человек с сильной волей. Волю надо в себе воспитывать. Не вообще, а конкретно. Не пришли ученики в школу. Стоит ли из-за этого огорчаться? Тут же возмутилась: конечно, стоит! Как она проводила антирелигиозную пропаганду? Говорила ученикам, что бога нет — и все! А они взяли да и не поверили ей! Какие она доказательства привела? Никаких! Антирелигиозную пропаганду надо начинать не с детей, а с их родителей. Но как?

Мысль эта так взбудоражила Нину, что больше лежать она не могла.

На собрания надеяться особенно-то нечего, надо, как советовал в письмах Петренко, для агитации ходить по избам, читать газеты. Вспомнила слова Шаркова: «Белые служили молебны, им „помогали“ церковь, попы, а победили не верящие в бога — красные! Кто помог угнетенным рабочим и крестьянам? Бог? Как бы не так! Помогла Советская власть, а Советская власть не вымаливала у бога справедливости, а сама ее завоевала!» Так она скажет своим ученикам. А еще скажет про Леонтиху. Все верующие говорят, что бог милосердный (ведь слышала об этом с детства), а какой же он милосердный, если послал столько горя на Леонтиху! У них есть еще такое объяснение — бог покарал за грехи. Во-первых, что-то уж очень он жестоко карает, а во-вторых, за какие грехи он карает детей? Чем были виноваты дети Леонтихи? Потом, сколько народов — столько богов, у каждого народа — свой бог. Сколько было войн, чтобы заставить другой народ верить своему богу. А бог все терпел!

«Надо все записать», — решила Нина. Стол занят, но ничего, можно писать и в кровати, тем более что холодно — мерзнут руки.

Она так ничего и не успела записать. Услышала тяжелые, неровные шаги и соскочила с кровати. Игнатий был пьян. Одет по-праздничному: в новых суконных штанах и синей сатиновой рубахе. Высоченный богатырь с рыжей бородой лопатой и всклокоченными рыжими кудрями.

— Что вы ходите! Я, кажется, просила…

Неожиданно Игнатий стал медленно опускаться на колени. В первое мгновение ей даже показалось, что он падает.

— Чистенькая, — почти явственно выговорил Игнатий, снизу вверх глядя на нее, — прости ты меня, Христа ради! — Он в пол поклонился. — Продал я тебя. Как Иуда! — в голосе Игнатия прозвучала такая нестерпимая тоска, что у Нины невольно сжалось сердце.

Игнатий с трудом, схватившись за косяк двери, поднялся. Уходя, так шарахнул стол, что звякнули стаканы.

«Что он сказал? Почему продал? Может, он бредит? Кажется, когда напиваются до белой горячки, бредят. Кому продал? Будет ли конец этому дню? А еще предстоит вечер. А что, если действительно не ходить вечером на ликбез? Пьяные уже орут на улице». И все же решила идти.

— Мария Леонтьевна! — окликнула с порога сторожиху.

Никто не отозвался. Значит, и Леонтиха ушла. Наверное, к Ульяне.

В классе горел свет. Ваньша сидел на своем обычном месте и, оттопырив губы, водил пальцем по букварю. Один Ваньша.

Один на весь ликбез.

— Здравствуй, Ваня. — Нина сняла пальто и, потирая озябшие руки, проговорила: — Начнем с чтения, — сказала так, будто для нее привычное дело заниматься на ликбезе с одним учеником.

— Нина Николавна, — Ваньша просительно улыбнулся, — обождем маленько — Кольша сейчас придет.

— Мы никого ждать не будем. Придет, так хорошо… — и тут же услышала голоса.

Кольша не только пришел сам, но и привел кружковцев. Девушки в цветных узких кофточках и широких, в оборках юбках. На парнях праздничные сатиновые и ситцевые рубахи — голубые, красные, розовые. По классу потянулся крепкий душок самогона.

После того как — больше для формы — почитали и порешали примеры, Нина объявила: с сегодняшнего дня у них вводится новый предмет — обществоведение. Она расскажет про Чапаева. Почему про Чапаева, она и сама не знала. Ей как-то хотелось отблагодарить их. Ничего, что один уснул… Всего один. Зато остальные слушали. Еще как! Ахали. Переспрашивали.

Еще кто-то под окнами прошел, и не один. Голос Леонтихи. Вернулась, значит:

— Ноги-то обметайте!

Нина с улыбкой оглянулась на дверь и увидела длиннолицего парня в красной шелковой до колен рубашке, на ногах красные с белыми разводами пимы, на плечи накинут дубленый полушубок. Из-за спины длиннолицего выглядывал Порфишка. Нина вспомнила: и тогда в Народном доме этот парень был с Порфишкой, это его сутулую спину она видела в дверях Народного дома и еще — в лесу, у вывороченного пня, когда прятали оружие. Это сын Савелия!

— Учитесь? Туды вашу… — в воздухе повисла трехэтажная брань.

Нина ничего не успела подумать, ничего сообразить, как завязалась драка. Завизжали девушки. Сбились в кучу.

Клубок дерущихся с визгом, руганью покатился к дверям.

— Попомнит твоя учительша! — крикнул Порфишка.

Кто-то ударил по лампе. Тьма. Крики. Тяжелое дыхание дерущихся.

Кольша, Нина узнала его по голосу, схватил ее за руку и подтащил к окну. Ударом выбил раму. Сухо ударилась об пол замазка. Кольша шепотом:

— Бегите! Ваньша вас проводит. — Он чуть ли не вытолкнул ее за окно.

Не поняла, как Ваньша очутился рядом. Мальчишка сунул ей пальто.

— Наденьте, простынете. Айдате за мной. Сюда! Там увидят.

Нина побежала за Ваньшей. Пальто она накинула на плечи и придерживала его руками у горла. Зачем-то они спустились к речке, пробежали по льду. Потом перелезали через какие-то плетни и очутились во дворе Игнатия.

— Вота ваша изба, — шепнул Ваньша и куда-то исчез.

Никитична с Мотрей мыли посуду. Нине хотелось незамеченной юркнуть к себе в горницу. Но у нее так дрожали ноги, что она села на первую попавшуюся табуретку.

— Да ты чегой-то? — спросила Никитична. — Никак попугал кто?

Нина попыталась улыбнуться и не смогла. Мотря заохала, стащила с Нины пальто, налила горячего молока и заставила выпить.

— Это Евстигней всех подбивает, — сразу все поняв, сказала Мотря.

— Чей Евстигней? — спросила Никитична.

— Не знаете Евстигнея, че ли! Первый варнак на деревне — сын Савельев, он и Порфишку подбивает. Однако, Нина Николавна, надо вам куды-нибудь сховаться. Лезьте на полати, — скомандовала Мотря.

— А вы вправду, Нина Николавна, прилягте на полатях, — посоветовал Степан. — Мало ли че.

— Так, так, — испуганно озираясь, закивала Никитична, — береженого бог бережет.

На полатях пахло вениками, укропом и пылью. Уткнувшись в какие-то мешки, Нина беззвучно плакала.

Мотря забросила на полати тулуп и зашептала:

— Лягте подале, за веники, холодно — так тулупом накройтесь. Не боитесь, мы вас в обиду не дадим.

Как это бывало в детстве, от слов утешения слезы полились еще обильнее. В щель между досками полатей видела, как Мотря что-то шептала, а Степан скреб затылок и сокрушенно качал головой. Душно, но Нину бил озноб.

Они заявились примерно через час. Как только Нина услыхала пьяные крики за окном, решила — они.

На сыне Савелия Евстигнее красная шелковая рубашка разорвана, под глазом здоровенный синяк, у Порфишки нос в крови.

— Учительша дома? — спросил Порфишка. — Пущай выйдет.

Нина испугалась, что они увидят ее. Хотя и понимала, что это нелепо.

— А где у вас «здравствуйте»?! — напала на них Мотря. — Чай, в чужой дом вошли.

— Не приходила она, как ушла в школу, так и не приходила. — Никитична опасливо поглядела на парней.

— Врешь, старая. — Евстигней заглянул в горницу.

— Говори! — Порфишка сжал кулаки.

— А ты полегче, — поднялся из-за стола Степан. — Сказано — не приходила. Не веришь, погляди сам. — Степан схватил за плечо Евстигнея и повел его в горницу.

Порфишка, переминаясь на пороге, взглядом шарил по углам.

И тут Нина увидела на табуретке свою кротовую шапочку, пальто Мотря вместе с тулупом закинула на полати. Видимо, и Мотря увидела Нинину шапочку, она поспешно села на нее.