Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Парни по очереди стали куда-то исчезать. Возвращались с красными лицами, заметно навеселе.

— Видать, в открытую-то Мирониха не смеет, — шепнула Мотря. — Где-нибудь в сенцах или в амбарушке подносит парням самогон. Не зазря, конешным делом, задарма она и не плюнет.

Постепенно веселье налаживалось. Пригнув голову к мехам, гармонист наяривал частушки. Девки вытолкнули па круг Надьку. Она пожеманилась для интересу и пошла по кругу, выстукивая дробь коваными сапогами на высоком подборе. Приятным голоском Надька пропела:

Надьку сменила чернявая Фроська, ни капли не смущаясь разношенных сапожишек, она старательно выбивала дробь:

Девки выходили одна за другой на круг и, выбивая ногами немыслимую дробь, выкрикивали частушки с каждым разом хлестче и хлестче. Нина почувствовала, как у нее горят уши. Вот оно, «похабство», про которое говорила Никитична. «С ними необходимо поговорить. Как не стыдно! Ведь девушки!» Покосилась на Мотрю — улыбается. Привыкла, наверное. Казалось, что про свою учительницу все забыли. Но вот один парень похабно выругался, и Кольша крикнул парню:

— Эй, ты! Прикуси свое жало!

— А ты что за начальник!

Где-то она видела этого длиннорукого и длинноногого парня, но где, не могла вспомнить. На ликбез он не ходил. Кольша показал длиннорукому увесистый кулак: «Этого не хотишь?» — и тот утихомирился.

Парни все чаще покидали избу, а возвратясь, садились к своим симпатиям на колени. Они не очень-то церемонились. Девки взвизгивали…

Больше Нина выдержать не могла, шепнув Мотре: «Пошли», первая стала пробираться к выходу. Они прошли через сенцы, где парни, матерясь, пили самогон.

На улице с наслаждением втянула в себя колючий, морозный воздух. Тишь в деревне. Только слышно, как гудит тайга. Вспомнила, что по ночам на поскотину забредают голодные волки, и что-то медленно стало стынуть у нее в груди. Все бросить. Уехать домой… Но как потом смотреть в глаза Петренко? Барышня заскучала в деревне!

Снова сиди весь вечер одна в горенке. Сиди и кукуй. Нина забралась в кровать, подвинула табуретку поближе и поставила на нее лампу. Самое отрадное — взяться за письмо Виктору, но только утром отправила ему длиннющее послание. Давно не писала Петренко. Но что ему написать? Как сегодня парни и девки веселились на посиделках, а она, Нина, им мешала?

Потушила лампу, укрылась с головой одеялом, чтобы скорее согреться и заснуть. Трудно иногда заснуть. А что, если поставить в Лаврушине спектакль? Ведь решила это еще на совещании и забыла! Тогда не станут ходить на посиделки и глушить самогон. Но где взять пьесу? Натка жаловалась, что мало хороших пьес «из советской жизни». Здесь же пьеса нужна про деревню — тогда всех заинтересуешь. Пьесу она напишет сама. Подумаешь, сложно! Ведь одни разговоры. Нечего откладывать в долгий ящик. Пьесу она напишет сегодня же, хоть до утра просидит, а напишет. Навьючила на себя все теплое, что было, и уселась к столу.

Полагала, что к утру с пьесой разделается. Но придумала только сюжет: кулак свою дочку-красавицу хочет насильно отдать замуж за кулацкого сына. Но в дочку кулака влюбляется бедняк. У бедняка мать умирает — надорвалась, работая на кулачье. Кулак выталкивает бедняка, когда тот приходит сватать любимую девушку. Но в конце концов добро побеждает, зло наказано. На следующий вечер начала писать — это оказалось куда труднее. И снова легла под утро. Так повторилось и на третью ночь. Порой наваливалось великое искушение прилечь хоть на десять минут, но боялась проспать до утра.

На четвертые сутки не выдержала: во время занятий присела на подоконник и задремала. Разбудил ее смех.

Кольша, набросив на плечи полушалок, изображал кого-то у доски. Он поправил воображаемую прическу и, склонив голову набок, тонким голосом со знакомыми интонациями сказал:

— Прошу списывать с доски внимательно, без ошибок. — От дружно грянувшего хохота замигала лампа. Смеялась со всеми и Нина.

— Нам необходимо подготовить спектакль, — объявила она. — Кто хочет играть на сцене, пусть останется.

Ушли немногие. Оказалось, сначала нужно было объяснить, что такое спектакль и как это «играть на сцене». Лаврушинцы отродясь не видели ни одного спектакля, ни одной кинокартины. Остались они из любопытства. Нину это обстоятельство не смутило, пренебрегала она и тем, что пьеса не дописана. Пересказала, импровизируя на ходу, сюжет.

Замолчала и услышала, как за печкой бренькает сверчок. Ну хоть бы кто-нибудь слово сказал! Не понравилось им, что ли? Выручила Мотря — сердито тараща глаза, сказала:

— Пиеска куды с добром. Меня-то в Лаврушино сосватали из другой деревни. Так у нас завсегда с городу со спектаклей наезжали.

— А знатно кулацкого сына поперли из женихов, — заметил одобрительно Кольша.

Тут же распределили роли. Кольша пожелал играть кулака, Надька — невесту. Для Ваньши пришлось срочно выдумать роль — он никак не хотел отставать от брата. Беспокоило одно: как артисты выучат роли — они же с трудом по слогам читают. Но оказалось, что роли они выучили с Нининых слов чуть ли не на первой репетиции.

Артисты важничали, соблюдали таинственность, выставляли за дверь посторонних. Только Мотре, как Нининой хозяйке, разрешалось присутствовать на репетициях. Больше всего Нина маялась с исполнительницей роли матери бедняка Груней Кожиной. Среднего росточка, бледнолицая Груня стеснялась, хихикала в кулак в самые неподходящие моменты. И однажды, когда раз Нина пришла совсем в отчаяние, поднялась Мотря. Подойдя к примостившейся на скамейке осовелой Груне, Мотря властно сказала:

— Гляди, как надо. — Повязав голову полушалком, Мотря неожиданно у всех на глазах преобразилась: уголки большого рта страдальчески опустились, на лбу собрались морщины, даже ее яркие глаза как будто потускнели. Тихо, с придыханием Мотря заговорила:

— Послухай ты меня, сыночек родименький, не по себе ты дерево рубишь, — Мотря закрыла лицо концом полушалка и неожиданно запричитала: — Изведут они тебя, окаянные! На кого ты меня, горемычную, спокинешь?

Нина пришла в восторг — это же талант, настоящий самородок! Тем более, что в пьесе таких слов не было — Мотря «от себя» их выдала. Все наперебой принялись уговаривать Мотрю участвовать в спектакле. Мотря, соблюдая приличие, поотказывалась и согласилась.

Дома разыгралась буря. Никитична кричала:

— Где же это видано, чтобы баба вместе с девками и парнями на игрищах выкамаривала!

— А теперича не старый прижим, чтобы баба никуды не ходила! — кричала свекрови Мотря.

— Мужик бы пошел — туды-сюды, а то баба со двора бегает, — не унималась Никитична.

— Равноправия, — всхлипнула Мотря.

Нина попыталась урезонить Никитичну.

— Это же общественная нагрузка.

— Вон ейная нагрузка, — указала Никитична на притихших ребят.

Подал с печи голос и дед-молчальник:

— В ранешнее-то время заголили бы ж… да розгами наддали б, тады знала б, как со двора по шпектаклям бегать.

Мотря в голос рыдала.

Нина обратилась: за помощью к Степану, он молча ковырял шилом хомут.

— Степан Захарович, вы же уполномоченный сельсовета, а мы проводим политпросветработу. Разве вам все равно, куда пойдет молодежь: к Миронихе или к нам на спектакль?

Тугодум Степан долго не отвечал. Мотря, притихнув, сверлила его глазищами. Наконец он заговорил:

— А вы, Нин Николавна, заместо Мотри девку поставьте.

— В том-то и дело, что невозможно заменить Мотрю, она играет лучше всех! Без нее и спектакль не получится. Я в рик написала, — покривила душой Нина, — что это по вашему предложению мы решили ставить спектакль.