Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Ночью Нина решила: «Уеду! Брошу все и уеду!» А утром, как обычно, у ворот ее ждали ребята, чтобы вместе пройтись по деревне.

— Нина Николавна, вы не ездите в Верхне-Лаврушино, сказывали — тот сумасшедший одну бабу до смерти убил! — советовал кто-то из ребят. Нина от волнения даже не разобрала кто. Значит, все уже знают.

— Не шибко убились, Нина Николавна? — участливо спрашивали бабы. — А то, хошь, баньку истоплю. Подсобляет.

— Спасибо, большое спасибо!

Нина еще издали заметила мощную фигуру Миронихи — и эта ждет. Сначала Нина решила сделать вид, что не заметила ее, но тут же возмутилась: «Еще не хватало перед этой притворяться!» Взглянула на нее и отвернулась, не ответив на подобострастный, но с издевочкой поклон. Враги так враги!

Дома Мотря сообщила:

— Не успели вы со двора уйти, как заявился Игнатий. Верите, тверезый! Однако третью неделю не пьет. Выспрашивал, как ездили. Как прослышал про сумасшедшего, матюкаться начал на чем свет стоит! Велел вам пересказать, чтобы одна вечером не ходили.

Мотря чего-то не договаривала, но выспрашивать из-за самолюбия Нина не хотела.

Вечерами с ликбеза ее теперь неизменно провожали Кольша с братишкой и Пашка. Нина не просила: не Игнатий ли подговорил парней? Во всяком случае Нина была благодарна: она стала бояться темной улицы. Но Порфишка и сутулый больше не попадались ей на глаза.

«Как я уеду, — раздумывала Нина на уроках с детьми, поглядывая на их опущенные круглые головы, — ведь их никто учить не станет, считается же, что школы нет. Как только откроют школу, уеду в город… Еще убьют, как того селькора».

Но ненадолго в город поехать необходимо: кончились тетради, надо поговорить в наробразе о школе. Может, Анфиса что-нибудь посоветует. Поездку Нина решила приурочить к возвращению из командировки Виктора. Мотря же, уговаривала Нину уехать в город на митрин день — престольный праздник. Ни детишки, ни взрослые учиться не станут — грех. Все равно без толку — целую неделю гулять будут.

— У нас уж такое заведение, — присовокупила Мотря. — С утра, а то и с вечера в церкву в Верхне-Лаврушино поедут, апосля разгуляй-малина!

— Учиться — грех, а пьянствовать — не грех, — сказала Нина.

— Оно, конешным делом, — соглашалась Мотря, — но обижайтесь не обижайтесь, а в праздник я на ликбез не приду. Свекруха меня заест.

Еще за неделю в деревне начали готовиться к празднику. Коптили окорока, резали телят, варили бражку. Никитична три дня подряд пекла пироги. Мотря побелила избу.

Обычно занятия в школе начинались, когда рассветет. Керосин отпускали только на ликбез. Но в школу в этот злополучный митрин день Нина пошла чуть позже. И напрасно — никто ее у ворот не ждал.

В сенях Нину встретила Леонтиха.

— Зазря беспокоились, Нина Николавна.

— Что, не пришли еще?

Леонтиха безнадежно покачала головой. Один глаз ее смеялся, из другого выкатилась слеза.

Нина вошла в пустой класс, повесила пальто на гвоздь в углу, села за стол. Леонтиха, против обыкновения, постаралась — навела праздничный порядок. Пахло свежевымытыми полами, березовым дымком и хвоей, у порога набросаны пихтовые ветки.

Вчера ребята дружно заверяли: «Придем, не сумневайтесь». Ребят, конечно, не пустили родители. На душе, как любит говорить Мотря, сумно: от Виктора писем нет и нет, ее запросы в окрнаробраз об открытии школы остаются без ответа, а тут еще эта страшная поездка в Верхне-Лаврушино, нелепые угрозы Миронихи. Как во всем этом разобраться? Неужели это и есть классовая борьба? Но при чем тут Порфишка и длиннорукий, натравившие на нее сумасшедшего? При чем она, Нина? И снова мысли, как по кругу, вернулись к пустым партам. Вчера нарочно сходила, хотя болело распухшее колено, раз десять с коромыслом за водой к проруби, чтобы поговорить с бабами. «Мы не запрещаем, пущай учатся», — хитрили бабы.

Заглянула Леонтиха.

— Шла бы домой, Нина Николавна. Не придут они.

— Посижу еще.

— А то пойдем на мою половину, мимо не пройдут. Я коралек испекла, медком разжилась.

— Спасибо, не хочется.

Леонтиха поморгала, повздыхала и, шаркая подшитыми пимами, пошла на свою половину, села у окна, подперев щеку ладонью. Что-то в поникшей, унылой фигуре Леонтихи кольнуло Нину. Что ей известно про эту одинокую старуху? Привыкла к ней, как привыкают к необходимым предметам. Например, к печке. Все же в ней, в Ниночке Камышиной, есть этакое пренебрежение к людям. Ну чего, спрашивается, оттолкнула старуху? Ведь Леонтиха от души пригласила ее к себе. Ведь старуха могла уйти в церковь…

— Знаете, — смущенно сказала Нина, — а я, пожалуй, с удовольствием выпила бы чаю. Вы, кажется, в него какую-то травку кладете для запаха?

— А как же, кладу, кладу, миленькая, — обрадовалась Леонтиха. Она постелила на стол вместо скатерти исстиранное до ветхости полотенце, поставила глиняную миску пирогов с калиной, меду в вазочке с отбитым краем из синего стекла, коральки выложила прямо на полотенце. Суетясь у самовара, сказала: — Медку-то мне Ульяна, она еще вас в город возила, принесла. Добреющей души женщина, меня она, можно сказать, от смерти вызволила.

— Ульяна вам родня?

— Какая там родня! Нашему огороду двоюродный плетень. Но всех мер женщина. Блюдечков-то, извиняйте, у меня нету, — Леонтиха подала Нине чай в граненом стакане, себе налила в глиняную кружку.

— Мария Леонтьевна, — сказала Нина, отпивая горячий, с запахом смородины чай, — а дети у вас были? — спросила и испугалась, а вдруг она вековуха, как Марфушка?

— А как же, и мужик был, и дети были, и молодая была, — вздохнула Леонтиха. — Идут-бегут года своим чередом. Вода землю размывает, а времечко — горе. В праздник трудно. Людям праздник неохота печалить, а с души просится сказать. Спасибо, что слушаешь.

— Ну что вы, — сконфуженно пробормотала Нина.

— Ты пей, пей без стеснениев, откушай пирожка с калиной. Калина, она пользительная. А мужика моего, Нина Николавна, беляки в гражданскую шашками порубали. А детки, я боле все сынов носила… три сына в германскую голову сложили, два — в гражданскую, ну а остальные-то… все в одночасье померли, что ни день — домовину готовь. Шесть душ тиф покосил. Всего-то у меня одиннадцать душ было… Вот и расстроила я тебя…

За окном проскрипел снег.

— Никак к нам идут! — всполошилась Леонтиха. — Ты слезы-то утри краем рушника. Нехорошо, коль увидят, еще подумают, что из-за них… А… мимо… Ну, да я говорила, не придут сегодня. Ну-кось, я тебе горяченького налью. Как, значит, все это случилось, я сама не своя стала — руки и ноги у меня поотнимались, глаз-то у меня с той поры недвижимый… Пропала бы я, кабы не Ульяна. Взяла она меня к себе. Лежала, почитай, все лето на вольном воздухе, она с ложки меня кормила. А на ночь возьмет на руки, как малого ребенка, и на сеновал затащит, чтобы и спала на вольном воздухе. Отошла. Мы, бабы, отходчивые… Ты кушай, кушай… Сильно ты худая, как тростинка… Ты думаешь, с чего наши девки, как сытые телки, а с того, что едят все, что ни попало. Хошь, я тебе калины попарю — она бо-ольшую силу человеку дает.

«Как хорошо, что я пришла к ней!» — подумала Нина.

— Спасибо вам за чай, — и, помолчав, добавила: — И за все. Правда, попарьте мне калины, я себя неважно чувствую. Я вам буду очень благодарна.

Сияющая Леонтиха заверила, что за ней дело не станет.

Нина терпеть не могла пареную калину. Когда в детстве у Вари ее угощали калиной, она потихоньку, чтобы не обидеть хозяев, выплевывала ее в платок. Но сейчас понимала, как важно для Леонтихи быть чем-то необходимой людям.

Так вдвоем с Леонтихой они прокоротали школьные часы. И кто из них был больше благодарен, трудно сказать.

Дома на чистой Мотриной половине — сдвинутые столы (и Нинин колченогий столишко сюда же перекочевал) завалены всякой снедью. Но изба пустая, даже деда нет. Видимо, ушли гулять к кому-нибудь из соседей. Теперь станут из дома в дом ходить.

От запаха еды и омерзительной сивухи поташнивало. Нина накрылась пальто и легла на кровать. Из головы не выходил рассказ Леонтихи. «Что, собственно, я перенесла? Какое самое большое в жизни страдание? Голод в детстве? Но тогда голодали все, еще хуже, чем наша семья, голодали. Смерть Кати? Это самое страшное, потому что тут ничего не исправишь. Ну, что еще? Собрание, когда давали характеристику?»