Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Прошу вас… прошу вас… Ну не надо… Ну голубчик! Ну голубчик!.. — повторила Нина, не выпуская его руки с орясиной из своих рук.

В пьяной сумрачности его глаз мелькнула искорка сознания. Игнатий вдруг увидел ее.

— Чистенькая. — Выпустив орясину, он схватил Нину за косы и, запрокинув ее голову, наклонился над ней. То ли истошный крик Никитичны: «Не тронь девку!», то ли страх и отвращение, которое он прочел на лице Нины, подействовали на Игнатия, но он отпустил ее и почти трезво произнес: — Не боись, силком не стану!

Спотыкаясь, побрел со двора.

— Куды ты, ирод! — надсадно закричала Акулина. — К Миронихе своей! Уж добей меня, добей, окаянный!

Пока Мотря со свекровью обмывали и переодевали Акулину, Нина пылко убеждала Акулину разойтись с Игнатием: не должна ни она, ни дети терпеть такое издевательство. Можно уехать в город и устроиться там на работу. Она знает одного женорга, товарища Анфису, та непременно поможет.

— Не говори, что зря, Нин Николавна, — строго сказала Никитична, — где ей с такой семьищей прожить в городе, без своей-то избы и коровы…

Игнатий явился домой на другой день к вечеру и завалился спать. Встал тихий, с Акулиной по-хорошему, поехал с сынишкой по дрова — все это сообщила Мотря.

В избу к брату Игнатий не заходил, за газетами и книгами присылал ребятишек. Завидев Нину, снимал шапку и низко кланялся. Нина отвечала, не поднимая глаз, и торопливо проходила мимо.

Акулина забегала похвастаться:

— Мой-то ребятишкам пимы подшил. Прялку новую изладил.

— Он ведь как трезвый, так руки у него золотые, — подтвердила Мотря, — что хошь наладит. — И со злорадством сообщила: — Энта, сучка-то, Мирониха, давеча встретила меня и грит: «Передай Акулине — никуды от меня Игнатий не денется». Про кулаков пишут в газетах, а она самая что ни на есть кулачка. Ей и посеют, и покосят, и домой привезут. Все на самогонку купит.

Однажды Мирониха окликнула Нину.

Стояла самогонщица у себя во дворе, навалившись грудью на ограду. Одета по-праздничному — в черном дубленом полушубке, на голове оренбургская шаль.

— Извиняйте, чегой-то вам сказать надобно, — пропела Мирониха, нагло поглядывая на Нину.

— Пожалуйста… Только я тороплюсь в школу.

— Не сумлевайтесь, долго не задержу, — на красном лице Миронихи расплылась улыбочка, — правду сказывают, что наши артисты в нонешнее воскресенье поедут в Верхне-Лаврушино спектаклю ставить? Может, зря болтают?

— Поедем. А в чем дело?

— Значит, моих гостей от меня отваживаете. Может, еще в газетку напишете, что я самогонщица? — Улыбочка сползла с лица Миронихи, она зло сверлила Нину заплывшими глазками.

«С чего это она? — подумала Нина. — Наверное, Мотря ей газетой пригрозила».

— На меня жалобились, — в голосе Миронихи появились визгливые норки, — только ничего не нашли. По-добру упреждаю. Промежду прочим, ты у меня вот где. — Мирониха протянула руку, сжатую в кулак. — Игнатий мне по пьяному делу проговорился.

— Обо мне нечего говорить!

— Есть, милая, есть! Забыла, в чем признавалась?

«Что она плетет?! — возмутилась Нина. — Зачем я ее слушаю!» Круто повернулась и пошла как можно медленнее (еще подумает, что испугалась).

Мирониха в спину визгливо пропела:

— Чии-стеень-кая!

У громоздкой, как сундук, раскаленной докрасна железной печки Нина пыталась отогреться после дороги. Верхне-Лаврушинский народный дом! Здесь они были вместе. Вот здесь, на сцене, где сейчас ее кружковцы прикрепляли занавес, у нее родилось это удивительное, тревожное и восторженное чувство. Нина ждала радости от встречи с воспоминаниями, а на самом деле ей тошнехонько. Его нет. И потом это неприятное происшествие в дороге.

Подводы в Верхне-Лаврушино давали не очень-то охотно. Степан и тот срочно отправился за дровами — лишь бы не гоняли его коня «ради баловства», как выразилась Никитична. Мотря обозлилась и ушла пораньше в школу. Однако Порфишка не только дал свою подводу, но и сам заехал за Ниной. Похвалился, что конь у него сытый — «ментом доедем». Порфишка, как говорила о нем Мотря, «парень непутящий», начал было учиться на ликбезе — бросил, снова принялся за ученье, потом опять пропал, поговаривали, что пьет. Нине не очень хотелось ехать с Порфишкой, но отказаться — обидеть человека. А человек он, выходит, не безнадежный, раз у него есть общественное сознание. Это надо поощрять.

Действительно, сначала их подвода далеко обогнала другие, но потом почему-то Порфишке пришлось перепрягать, и они оказались последними. С Ниной ехали еще парень (он все время молчал), в темноте Нина не видела его лица, и три девушки.

Когда выбрались из леса и выехали на большую дорогу, сани-розвальни на раскате занесло, и все из саней вывалились. Хохотали, Нине было не до смеха: падая, ушибла колено. Проехали сажени три — снова раскат, и снова сани на бок. В суматохе кто-то больно толкнул ее в спину.

Соскочив со своей подводы, к ним подбежала Мотря.

— Балуешь! — сердито крикнула Мотря на Порфишку. Увела Нину и усадила рядом с собой в сани.

…И теперь у Нины разболелось колено, даже через чулок заметно, что оно припухло.

Порфишка торчал, как каланча, у входной двери и что-то рассказывал сутулому парню, стоявшему к Нине спиной. Парень захохотал и оглянулся на Нину. «Обо мне говорят», — тоскливо подумала она.

Порфишка подозвал парня в добротной бекеше. Они о чем-то поговорили, и парень в бекеше направился к Нине. Одет он хорошо: в сапогах с галошами — особый деревенский шик, — на голове лихо заломлена каракулевая папаха. Лицо у парня неприятно дергалось, глаза даже не бегают, а суетятся.

— Здравствуйте, — парень в бекеше поклонился, — для нашей деревни шибко почетно, что вы с театрами приехали.

— Ну, какой это театр, так — самодеятельность.

Парень степенно кивнул, глаза его суетливо шныряли, оглядывая ее. Что-то мешало встать и уйти: страх ли, который неизвестно почему внушал этот парень, или то, что те двое — Порфишка и сутулый наблюдали за ними.

— В деревне, что ли, танцы! В городе танцуют по-городскому — падыкатыр, — с трудом выговорил он.

Нина невольно улыбнулась. Кажется, парень принял ее улыбку за издевку.

— Чаво? — угрюмо спросил он.

— Если вы умеете танцевать по-городскому, то поучите девушек. Правда ведь, девушки? — Нина оглянулась, ища поддержки у девчат, только что гревшихся у печки, но их как ветром сдуло.

— Девки наши необразованные, — парень в бекеше пренебрежительно махнул рукой, — у них никакого понятия нет. Я вот в городе жил в высоком дому, и заплот высокий, чтобы никто не убег…

Он нес околесицу. А за его спиной незнакомая девушка делала Нине непонятные знаки.

Нина обрадовалась, когда Пашка, щеголяя новым словечком, крикнул:

— Нина Николавна, можно гримироваться!

Нина поспешила на сцену, где распоряжался избач. У него болели зубы, и он все время держался за щеку.

— Скажите, — обратилась к избачу Нина, — этот парень, что сейчас со мной разговаривал, ненормальный?

Все произошло неожиданно: парень в бекеше в несколько прыжков очутился на сцене, подскочил к Нине и замахнулся… Если бы не Кольша, то удар пришелся бы по голове, а так — в плечо. Нина упала. К ней подбежали Мотря и Надька, помогли подняться. Какие-то мужики связали беснующегося парня.

Нина сидела за кулисами, закрыв лицо платком. Ее трясло. Верхне-лаврушинская учительница, рябенькая, немолодая, тихим голосом рассказывала:

— Он не сильно буйный. Народ здесь несознательный — раздразнит его ради потехи, ну, тогда он убить человека может. А еще из-за злобы наши деревенские натравливают его.

Нина вспомнила Порфишку и сутулого (она так ни разу и не увидела его лица). Что она плохого сделала Порфишке? Они подослали к ней сумасшедшего. Все это загадочно и страшно, но раздумывать об этом некогда — пора начинать спектакль.

Кружковцы старались изо всех сил, даже Кольша порол отсебятины меньше, чем обычно. Нину ничего не радовало: ни успех пьесы, ни частые аплодисменты, прерывавшие действие. Суфлируя за кулисами, она вздрагивала от каждого шороха.