Точка опоры

Владимир встал и, как бы поджидая грозный гребень девятого вала, посмотрел на море, исполосованное волнами.

Анна дочитала письмо. Адрес автора, как и следовало ожидать, предусмотрительно отрезан Надеждой, и ее рукой подчеркнута подпись — Социалист.

Кто этот Социалист? Они, понятно, не могли предвидеть, что пройдет не так уж много времени и Владимир Ильич на Четвертом съезде партии встретится с ним, уроженцем Читы, организатором первого социал-демократического кружка на Забайкальской железной дороге, а после пяти лет каторги и якутской ссылки этот Социалист, талантливый публицист, видный партийный и государственный деятель, будет известен всей стране под именем Емельяна Ярославского.

— А вот и прокламация, присланная из Сибири. — Владимир взял со стола еще три листка. — С новой песней. Ты только послушай проклятие царю-убийце:

— Как море в бурю! — воскликнул Владимир. — Хорошо!

— Какая у тебя, Володя, сегодня богатая почта!

Пробежав глазами все три куплета, Анна вслух повторила две последние строчки:

А на место вражды да суровой нужды

Установим мы счастье и волю.

— Хорошая песня! Очень хорошая! — сказала Анна, незаметно для себя повторяя интонацию брата.

— Удачно, — согласился он. — Но не все. — Взял прокламацию из рук сестры. — Вот третий куплет: «Твой роскошный дворец мы разрушим вконец». Излишнее приложение революционной ярости и энергии. Дворцы народу пригодятся. Прежде всего — для библиотек…

— Для музеев.

— Конечно, и для музеев. Будут у нас свои Лувры и Уффицы. Даже богаче и краше. Да и сами дворцы — архитектурное чудо, сотворенное народными умельцами. Разве поднимется рука на красоту? Нет. Народ любит прекрасное. Помню в Шушенском прялки с рисунками, деревянные ведра и туески с резьбой… А с каким орнаментом там ткали скатерти! На кроснах для этого требовалось до двадцати четырех нитчонок — большое искусство! А наскальные рисунки наших пращуров?! Стремление к красоте — в крови людей, в их душе с тех далеких пор, когда они только-только научились держать в руке каменный нож. Да, глубоко ошибочные строчки. — Владимир указательным пальцем как бы подчеркнул строку. — Революция не столько разрушение старого, сколько созидание нового. Вспомни «Интернационал» француза Потье, теперь уже переложенный на русский: «Весь мир насилья…»

— Володенька, я уже читала: «…мир насилья мы разрушим».

— Да, только м и р н а с и л ь я. А не дворцы. И «мы новый мир п о с т р о и м». Последнее неимоверно труднее… А прокламацию с этой песней напечатаем.

Анна взглянула на часы.

— Ой, мамочка просила разбудить… — И ее каблучки застучали по лестнице.

Но Мария Александровна, с молодости привыкшая просыпаться в то время, которое назначила для себя, уже встала и успела причесаться.

Спустя несколько минут они вышли из дома, и Анна снова поднялась к брату, постучала.

— Володенька, мы готовы. — Слегка приоткрыла дверь и, увидев, что брат что-то пишет, осеклась: — Извини, помешала…

— Ничего, ничего…

— Опять кому-нибудь письмо? Допишешь вечером. А сейчас идем с нами к морю.

— Да, да, пора к морю… Только две последние строчки… И я вас догоню.

…Мария Александровна сидела на борту лодки, опустив ноги в море. Вода была прохладной. Белые громады облаков то и дело закрывали солнце, и в эти минуты от морской свежести слегка зябли плечи.

Пятнистый от скользящих теней залив выглядел угрюмым. Над ним с пронзительным криком носились чайки, будто недовольные тем, что рыбаки медлят с выходом на промысел.

Какое же непостоянное это море! То, бывает в жаркие дни, ласково лижет ноги, вот так же опущенные с борта лодки, то, словно обиженное, уходит куда-то вдаль, оставляя среди скользких камней многочисленные ракушки, то сердито бьет волнами в скалы — не подходи к нему. Сегодня хотя и тихо, но купанье все равно не для нее. Но она не уйдет с этой лодки — пусть Володя с Аней поплавают вдосталь. Они ведь так ждали этих июльских дней.

Каменные берега Бретани казались неприветливыми. Под стать морю. И невольно вспомнились российские реки. В июле в них всегда вода теплая, спокойная. Ее почти не баламутят ветры. В тихих омутах цветут кувшинки, белые особенно милы — чистотой спорят с лебяжьим пухом. А сосны на берегах в солнечные дни приятно пахнут смолкой… И ароматная земляника поблескивает в мелкотравье…

Здесь все пропахло морской рыбой. Надоела она изрядно. И вареная, и жаренная на оливковом масле. Как-то после купанья заглянули в ресторанчик, приютившийся в углублении скалы, как в пещере, но и там тот же запах жареной рыбы…

Однако она ни слова не проронила об этом, всегда первой благодарила хозяйку за все, что та подавала на стол. Пусть Володя с Аней не подозревают, что ей не нравится здесь. Пусть отдохнут. Она ведь в этот далекий край приехала только для того, чтобы повидаться с ними. Аня собирается домой, а Володя… Нельзя ему показаться на границе. И дело здесь нельзя бросить. А кто знает, доведется ли еще когда-нибудь?..

Мария Александровна гнала от себя эти думы, но они отступали только на время.

Вспомнились и остальные дети. За Митю не тревожилось сердце — у него жена. Кажется, ласковая, заботливая. А Маняша… Как она там, в Самаре? Не схватили бы опять… Чего доброго, одновременно с Глебом и… и с Булочкой. Досадно, что вдруг выпало из головы имя жены Кржижановского. Ведь знает ее так близко и так давно. Склероз сказывается. Тут уж приходится мириться… Вместе с Павловной… Как можно было забыть имя?.. Простое, милое… Зина она! Зинаида Павловна!

И оттого, что вспомнилось имя, Мария Александровна улыбнулась потеплевшими глазами.

Анна в эту минуту по колено в воде брела к лодке и подумала, что заждавшаяся мать улыбнулась ей.

— Я рада, мамочка, что ты не скучала тут без нас.

— Чайки не давали скучать, — сказала мать, подняв глаза в небо. — Смотри, как кружатся. А самые резвые чуть крылом не задевают воду. И перекликаются о чем-то своем…

Но Анне показалось, что мать все это говорит нарочито, для успокоения, и она спросила:

— Ты, наверно, устала, мамочка? — И, повернувшись лицом к морю, помахала правой рукой. — Володя, будет тебе там… Возвращайся. Мама ждет.

— Аня! — Мария Александровна схватила дочь за левую руку. — Зачем ты?.. Будто я не могла сама… Пусть бы еще поплавал. Первый раз он за все здешние годы…

Анна нарочито зябко шевельнула плечами.

— Стало прохладно. Ветерок тянет с моря, а ты в легком…

Владимир ответно помахал им рукой и, выжимая из бородки морскую воду, пошел за береговую скалу, где лежала его одежда.

Когда они встретились у дороги, сказал:

— Жаль, мамочка, что тебе нельзя… Вода сегодня удивительно приятная!

— Я рада, что тебе тут хорошо, — сказала мать. — И мне около вас хорошо!

Владимир всмотрелся в ее морщинки возле глаз:

— А чем-то озабочена. Я чувствую…

— Просто вспомнилась наша Волга… На какую-то минуту…

— Волга и мне часто вспоминается. И в особенности волжане.

На крутом подъеме приостановились, и Анна, чтобы переменить разговор, спросила:

— Володенька, ты в Сибири, наверно, был наслышан о Томске? Как там жизнь? Что за город?

«Тоскует она по Марку, письма ждет, — отметил брат для себя. — Потому и к почте моей присматривается. Но сможет ли письмо из Томска дойти до этой глухой бретонской деревушки?» Вслух сказал:

— Сибиряки гордятся Томском, называют «сибирскими Афинами». Но не в этом дело. До нас дошла весточка — там перепечатывают отдельные номера «Искры». Для всей Сибири.

— Вот неожиданность! — удивилась Анна. — А что же ты молчал до сих пор? Я думала — жуткая глушь.