Точка опоры

Борьба с ними должна быть самой решительной. В публичных выступлениях, на страницах «Искры» и «Зари» — всюду.

Сегодня вечером он набросает на бумаге тезисы реферата, а завтра — в схватку. Революционному авантюризму объявляется война.

3

В Париже, кроме руководителя группы содействия «Искре», никто не знал, куда он, Ленин, уедет после реферата.

Так-таки никто? А если царские шпики присутствовали в зале и опознали в нем Ульянова? Если проследят на улице и сядут в поезд, на котором он отправится в Бретань? Испортят отдых. Не столько ему, сколько Анюте с матерью.

Сестра писала, что не получила его апрельского письма с лондонским адресом. Это не случайно. Получил кто-то другой. Ясно — царский шпик. Значит, за Анютой в Берлине следили. Пока жила где-то под Дрезденом, след могли потерять. Здесь, чего доброго, снова обнаружат. Во Франции не тронут. Но после отдыха сестра, невзирая на риск, собирается проводить мать до дома. На русской границе и без улик могут арестовать: та самая, из Московского подпольного комитета!..

«Что это я? — остановил тревожное раздумье. — От усталости нервов… Никто меня не опознал…»

И все же перед отъездом на вокзал, куда еще днем успел отвезти чемодан, решил побродить по ночному Парижу. Если не обнаружится русский шпик, можно ехать спокойно. Позвал с собой Мартова, — до реферата не удалось поговорить с ним наедине.

Шли прогулочным шагом, останавливались у витрин, рассматривали то галстуки, то шляпы, то перчатки; читали афиши синематографов; шли обратно по тому же кварталу. Свет из окон и от уличных фонарей отбрасывал тени на полупустынные мостовые.

Никто не тащился за ними, не скрывался от их глаз в укромных уголках. Можно разговаривать спокойно. Конечно, не по-русски. И Владимир Ильич по-немецки спросил Мартова о впечатлении от реферата. Почему он отмалчивается? Не согласен с какими-то частностями или вообще считает реферат неудачным?

— Нет… Почему же неудачным? — замялся Юлий. — О твоем успехе свидетельствуют шумные реплики, многочисленные вопросы… Ты многих задел за живое. Ни разу не был прижат к стенке. Наоборот, находчиво парировал выкрики и шел в наступление. Как всегда, говорил горячо. Могу добавить: почти во всем доказательно.

— Да? — Владимир Ильич приостановился, глянул Мартову в глаза, полуприкрытые табачным дымом. — А в чем же не доказательно?

— Все в том же…

— Значит, в моем осуждении выстрела Леккерта не хватало аргументов?

— Для кого как…

— Очень жаль… Ну, а если бы Плеханов…

— Жорж на твоей стороне. А я остаюсь при своем мнении.

«Отчего так застрял в его голове этот Леккерт? — спросил себя Владимир Ильич. — Ведь не первый выстрел по сановнику. И сам Юлий ранее осуждал террор…»

Они вышли на набережную Сены. Там прохаживались парочки, еще не нашедшие пристанища на час; шаркали усталыми ногами одинокие бездомные… Здесь можно без опаски разговаривать по-русски. И Мартов, отвлекаясь от неприятной темы, принялся беззаботно рассказывать о Швейцарии, откуда вернулся совсем недавно. Июнь в Женеве начался нудными дождями, Монблан почти каждый день прикрывал свой лик мохнатыми тучами, как русский купец воротником дохи. Он, Мартов, там схватил простуду и вот кашляет, как окаянный…

Не выдержав пустого многословия, Владимир Ильич спросил, как чувствуют себя их соредакторы.

— Плеханов тоже простудился. Даже больше, чем я, — сказал Мартов. — И Аксельрод чихает.

— В их благодатной Швейцарии! А нас небось все еще бранят за Лондон? Не хотят приехать из-за туманов…

— Туманы — в головах. Не могут они забыть, что мы уехали в Англию, не спросив их согласия.

— Ты сам знаешь, спрашивать было некогда. Не могли же мы рисковать…

— Они твердят одно: от Мюнхена до Швейцарии рукой подать. Взвинчены до предела. И разговаривать с ними трудно. Готовы даже пойти на полное организационное размежевание.

— В каком смысле?

— «Искра» — нам, «Заря» — им. — Мартов взмахнул рукой с дымящейся сигаретой. — Две редакционных тройки!

— Вон что! Вместо шести соредакторов — две тройки! И это серьезно?

— Было сказано в минуту раздражения. Понятно, пока не для твоего сведения. А между собой они обсуждали при помощи переписки. Были единодушны.

— Вера Ивановна, конечно, с ними?

— За ней и остановка. Не исключена возможность, что останется с нами. Если не она, то Потресов…

— Ты говоришь так, будто вопрос о тройке для «Искры» уже предрешен.

— Прикидываю, как будет лучше.

— Веру Ивановну, при всем моем уважении к ней, уговаривать не станем. Что ты скажешь на это?

— Видишь ли… — Мартов, приостановившись, достал вторую сигарету, прикурил от первой. — Мне трудно представить нашу редакцию без Веры, хотя как журналистка она… Да ты сам знаешь, весь нелегкий воз везем мы с тобой. А там она…

— И там пристяжные не натянут постромок! Пойдут налегке. А одному кореннику, даже Плеханову, не увезти воз — погубит журнал. Жаль будет «Зарю». Впрочем, до этого, я думаю, не дойдет. У Плеханова острый ум, он должен понять. Если не впадет в амбицию. А вообще же тройка — это заманчиво. — Владимир Ильич придержал Мартова за рукав пиджака. — Ты согласен?

— В принципе — да. — Мартов, сделав глубокую затяжку, вскинул голову. — Если все настоящие публицисты. Горячие. Годные и в пристяжки, и в коренники, когда понадобится.

Владимир Ильич достал часы — ему пора на вокзал; пожимая руку на прощанье, попросил:

— Пожалуйста, Юлий, поспеши в Лондон. Сам знаешь, пора сдавать двадцать второй…

— Понимаю… Хотя, откровенно говоря, Париж мне больше нравится. Но я готов… И ты можешь отдыхать спокойно.

«Да, отдых, отдых, — повторил Владимир Ильич. — Только отдых. И не думать ни о чем другом…»

Но не думать он не мог. В поезде Мартов не шел из головы.

«Почему же Юлий оправдывает Леккерта? Ранее относился по-марксистски, а теперь… В чем же дело? Стрелял не студент, а р а б о ч и й. Ну и что же?.. Уж не потому ли, что сам Юлий во время вильненской ссылки состоял в той же организации Бунда, в которую, правда, через много лет, вступил Леккерт?»

Догадка показалась неубедительной. Отбросив ее, Владимир Ильич вспомнил разговор о двух редакционных тройках. Он и сам подумывал: три работающих соредактора — это было бы отлично. Три единомышленника, поддерживающих друг друга во всем. Быстрей бы решались все вопросы.

«Ну что же, об этом следует поговорить, — подумал он, откинув голову на высокую полумягкую спинку кресла в полупустом купе вагона. — Только не теперь — на съезде. И, конечно, об одной тройке. Для «Искры» и «Зари». А пока — ни слова. Плеханов «взял обратно» свои оскорбительные пометки на рукописи — это уже благо. Будем по-прежнему работать вместе…»

4

Ветер дует со стороны моря, и в жаркий полдень пахнет вяленой рыбой да сухими водорослями. Чем ближе к берегу, тем каменистее холмы. Серые остроребрые плитки торчат на каждом шагу. И неказистые дома сложены из таких же плиток, побелены известью, как украинские хаты. Только нет возле них ни мальв, ни вишенок. Зачастую дома жмутся один к другому. Узенькие улочки — на ослах и то разъехаться нелегко — криво опоясывают холмы; одни лепятся к каменной круче, другие ведут с уступа на уступ, к заливу, еле видимому в просветы.

В маленьких двориках рыбаки, бронзовые от морского загара, вяжут сети.

Владимир Ильич подходит то к одному, то к другому, здоровается, спрашивает, как пройти к мадам Легуэн. Ему отвечают по-бретонски, он понимает не сразу, переспрашивает. Бретонцы, дымя трубками, ведут неторопливый разговор. Смеются. Когда они выходят в море, то, пожалуй, на каждой второй лодке Легуэны. У каждого жена на берегу. Какую мадам желает видеть приезжий?

— Ту, что сдает комнату на втором этаже. Пожилую. Мамашу Легуэн, — отвечает Владимир Ильич. — Ее муж, говорят, погиб в море…

— И таких у нас не перечтешь. Море свое берет.