...Где отчий дом

— А теперь?

— Поприжали их. Запретили мандарины вывозить... Мне что обидно,— мать решила объяснить свою досаду.— Таких специалистов по субтропикам, как он,— кивает в сторону кухни, где гремит посу дой отец,— в Грузии по пальцам пересчитать. А всякое ничтожество...— взгляд в мою сторону, хотя я и не думаю возражать.— Да, да не смотри так, ничтожество и жулье дворцы понастроило, добро набило... Цветной телевизор!.. Да у них в каждой комнате по цветному телевизору.

Допиваю чай, выхожу из беседки; мать оседлала любимого конь ка и не скоро с него слезет. Любит попенять отцу за непрактичность поплакаться на нужду, хотя и слепому видно, что она ни в чем не нуждается.

Взяла на кухне сетку-авоську, сунула в карман сарафана, а мать мне вслед:

— У тебя, доченька, должны были остаться от тех, что позавче­ра я дала,— и голос такой скромненький, деликатный: дескать, нелов­ко мне о деньгах, особенно при посторонних. Нет того, чтоб про­молчать, вообще не заикнуться. Ни за что не упустит случая напом­нить, что они с отцом нам помогают. Спасибо большое! Девочкам скоро мои лифчики впору, и каждое лето хоть месяц проводят у ба­бушки на море... Подарки ко дню рождения получают. Хорошие по­дарки, дорогие: то батник голландский, то часы золотые, то джинсы фирменные. Я свои деньги не прячу, но если их не хватает... Мне бы отшить матушку — не нужны твои деньги, но последние пятьдесят рублей я отложила. Нам до Тбилиси ехать, мало ли что в дороге слу­чится! Одного бензину на десятку сожжем... Папаша, тот не такой: папаша детям в карманы то рубль сунет, то трояк и помалкивает. А раньше раскидывал монеты, где дети играли. Они визжали от востор­га, удивлялись: «А вот еще!» И он вместе с ними удивлялся, в ладо­ши хлопал. «Ты их балуешь, папа!» Он смотрел на меня, подняв бро­ви, и спрашивал: «А? А может, ничего?..»

У папаши другой «пункт»: по рублю он хоть каждый день рад подсовывать, но сразу отвалить, чтобы чувствительно, это извините, слабо! А ведь водятся у него денежки, как не водиться при таком хозяйстве... Точности ради надо признать: когда мы в строительный кооператив вступили, он нас выручил. Крепко выручил. Но чего мне это стоило, господи!.. Сперва из-за района воевала: как раз Варазисхеви стали застраивать и вся элита тбилисская туда ринулась. Где- нибудь в Глдани или Варкетили кооператив втрое дешевле бы обо­шелся, но Варазис-хеви — самый шикарный район Тбилиси. Там все особенное! Даже номера АТС таят в себе что-то магическое. Номера новостроек пахнут сырой штукатуркой, пеленками и подгоревшим луком; сололакские номера напоминают родовитых подагриков; а «22» — знак энергии, бодрости, жизненного успеха. «22» — майка ли­дера... Сплошь профессора, писатели, номенклатура... И деловые дя­ди с тугой мошной. Чтобы между ними втиснуться, пришлось нам с Джано похлопотать. И потратиться тоже. На вступительный взнос почти ничего не осталось. Как-то так сложилось, что деньги надо было внести срочно, за два дня. Джано сперва к брату кинулся, к Маленькому Георгию. Но у доцента пединститута, абитуриентами засиженного, свободных^ денег не оказалось. Милый мой ни с чем вернулся и говорит: «Лети к отцу! Если так не даст, проси в долг, хоть под проценты». Я и полетела. В марте это было, в сумасшедшем марте. Ветер дул такой, что самолет как-то вбок заносило, вперед крылом и кидало, болтало. Я уже думала, не долечу. В Сухуми еле сели. Пилот из кабины вылез, лысину утирает, «Вот так Сурб-Саркис! — говорит.— Я лечу, у меня работа, а вы ради чего убиваетесь? Поездом одна ночь». Я-то знала, ради чего убивалась, и назад само­летом летела. Летела и дрожала — не за себя, а за деньги... Зато те­перь четыре комнаты, лоджия и настоящий винный погреб в подва­ле— все как у людей! Весной наконец и ремонт сделали. Большинство соседей еще до переезда квартиры отремонтировали, все, кроме стен, заменили: двери, паркет, рамы. «Что вы, дорогая! Переезжать в эта­кий телятник? Фи! Мы сперва все по своему вкусу переделали...» Вкус у меня, может, и получше, но пришлось потерпеть. Джано на эстраде уже не тот, что раньше. А может быть, публика попривыкла, прискучил. Во всяком случае, от гонораров не захлебываемся... Лад­но. У меня, слава богу, отец жив. Широты и щедрости ему, может, и не хватает, но, если постараться и ласково потрясти, из этой копил­ки можно вытрясти кое-что ценное. Я целое лето из себя пай-девочку строила, образцовую дочь: «Папочка, не сиди на камне! Папочка, не выходи на солнце. Ешь больше лимонов, папочка! Мама, не спорь с отцом, ему нельзя нервничать!..» Сподобилась! На днях позвал к себе и конфиденциально сообщил, что осенью после сдачи мандари­нов пришлет на мебельный гарнитур. Как будто у него сейчас нету... Ну да бог с ним, сама знаю, как трудно расставаться с деньгами. А до осени я подыщу, что мне нужно. Стенку из белого дерева!.. Папа­ша мягкий, бесхарактерный, смешной немножко. Когда мать на него набрасывается, багровеет и скорей к себе в комнату. Раньше я все ждала, что вот наконец гаркнет и стукнет кулаком по столу, теперь не жду. Я так думаю: старость прижимистых делает скрягами, а щед­рых бережливыми. На что старикам надеяться, кроме денег? Через десяток лет мои, к примеру, уже не смогут себя обслуживать. И что тогда? К себе я их не возьму, к Медико они сами не поедут, а на сбережения хотя бы приходящую женщину наймут...

Вижу, у калитки отец стоит, обошел дом кругом, ждет, седой, кудрявый, слишком серьезный для вопроса, который последовал за коротенькой немой сценой:

— Как у гебя с деньгами, дочка?

— Ничего,— отвечаю.— Нормально.

— Если понадобятся, не стесняйся,— поцеловал меня полными негритянскими губами, пахнул дорогим одеколоном. Почувствовал, что мать меня задела за живое, и решил загладить...

Все-таки хорошо иметь состоятельных родителей. Не потому, что нам помогают (в конце концов, мы можем и обойтись), а потому, что не нуждаются в нашей помощи, освободили нас от угрызений сове­сти. Ну, и от постоянного расхода тоже... Хозяйство у них поставлено так крепко, что они даже не сдают комнат «дикарям». И никогда не сдавали. Вернее, однажды приютили молодую чету — супругов или любовников. Отец считал, что супругов, мать потешалась над его наивностью. Молодые приехали в разгар сезона, в середине августа, весь день без толку пробродили по поселку и поздно вечером посту­чались к нам. Отец отвел им лучшую комнату на втором этаже, а через полтора месяца, когда они собрались уезжать, не взял с них ни рубля. Спустя ровно год мы получили из Ленинграда посылку: плоский, сколоченный из досок контейнер. Когда отец с Одиссеем осторожно вскрыли его, мы увидели наш дом, потонувший в зелени, увитый «изабеллой» балкон, увядшие гроздья глициний, а в одном из окон рядом с балконом на провисшей веревочке болтались мой пун­цовый купальник и бледно-голубые ползунки двойняшек. Присмот­ревшись, я обнаружила на картине эмалированный ковшик, в котором варила девочкам кашу, даже эмаль возле ручки была отбита, а через неделю мать заметила на крыше возле телевизионной антенны наше­го кота. Все было воспроизведено удивительно свежо и живо, но больше всего меня изумляло то, что за домом в глубине картины уга­дывалось море. Картину мы повесили в зале над пианино. Там она и висит до сих пор. Мать (она тогда еще работала в школе) тоже долго разглядывала картину, потом привела учителя рисования. «Сколько это может стоить?» Учитель рисования (со школьных лет помню его носатую физиономию) сказал, что не берется назвать точ­ную сумму, но уж, конечно, картина стоит не меньше тысячи руб­лей. «Шутишь!» — мать недоверчиво покосилась на него.

Мы надеялись, что они когда-нибудь приедут снова — тощий ху­дожник с кудрями до плеч и виноватой улыбкой и его маленькая наперсница, прятавшая взгляд своих серых нескромных глаз, но они больше не приехали...

Я шла по дороге к магазину. Дождаться бы автобуса, но жарить­ся на солнце не хотелось. Открытый сарафан и шлепанцы на босу ногу. Широкий свободный шаг. Приятное ощущение легкости. Пест рая вереница машин, блики стекол, зеркал, никеля, и в этих солнеч ных вспышках яркие лоскуты на ветру: рубахи, юбки или флаги!Атмосфера праздника, 1чарнсшал; Ьремя летних отпусков. Люблю тол­пу и шум. Даже досада на матушку улетучилась.