...Где отчий дом

Солнце припекает сильней. Я собираю вещи, беру Бубу за руку, веду домой.

— Даю вам еще полчаса! — говорю девочкам, проходя мимо их кружка.

— Явка в десять ноль-ноль, форма одежды парадная,— выкрики­вает кто-то из мальчишек. Все смеются. Я не оглядываюсь, но, даже не оглядываясь, узнаю в хоре голоса своих девиц.

— Привели наконец голубя! Привели, ненаглядного!

Мама выходит из кухни, ее строгое лицо со сросшимися на пе­реносице бровями вдруг озаряется добротой и радостью.

— Что же ты с нами делаешь, голубок? Бабка старая с ног сби­лась. Мать после ночки бессонной хотела понежиться, да я не дала.— Насмешливый и многозначительный взгляд в мою сторону.— Где же ты его нашла, чертенка бедового?

— И не спрашивай, мама. Перекупался он, вот теперь икает.

— Вот тебе молочка, сынок. Пей и считай. Как девять глотков насчитаешь, так и икота пройдет.— Мама налила в кружку молока и протянула Бубе. Он отпил глоток и говорит «раз», потом другой и говорит «два».

— Не так, милый, не так. Ты про себя считай.

— Как это — про себя?

— Проглотил, а в голове своей и отложи — один.

— Я так не умею.

— Поучись...

— Не хочу молока!., Я сегодня пил молоко,— резко отставил кружку, расплескал на клеенку.

— Ты у меня не хулигань! Мать распустила, а я мигом при­струню.

Тут входят в кухню отец с Аркашей. У Аркаши в руках клеен­чатый метр, верно, в швейной машинке откопал, в ячейке для порт­няжных принадлежностей, где перепутаны обрывки кружев и тесь мы, линяют нитки и пахнет ветхостью. Ветхостью и нашим детством Аркаша промерил толщину стенки, потом простукал ее согнутым пальцем, принюхался и забубнил:

— Так... тут двадцать и тут двадцать. Проще простого, дядя Эраст, даже ручная дрель возьмет. Где переборка бетонная, лучше победитовым сверлом, а здесь... Будь у меня с собой инструмент, мигом бы дырок и желобков насверлил, а проводку любой монтер протянет.

— Что ты не угомонишься никак, Аркаша! — говорит ему мать,

Аркаша, близоруко щурясь, обнюхивает стенку, встает на табу­рет, разглядывает счетчик.

— Давненько таких пробок не видел. Прямо допетровская Русь! Вся проводка наружу, мухами засижена. В таком доме и проводка нужна соответствующая. Скрытая. Розетки в тридцати сантиметрам от пола, как в лучших домах...

— Это мне ни к чему, Аркаша,— вступает в разговор отец.— С моим радикулитом кланяться каждый раз...

— Тогда в стенки утопим. Ячейки выдолбим и алебастром заде­лаем, чтоб не расшатались.

— Эраст! Человек в твоем доме гостит, твой дом бранит, а ты слушаешь!

— Что вы, что вы, тетя Сато, я не браню! Советую. Если на ма­стеров положиться, обдерут, да еще и напортачат. У нас в Москве все знакомые по таким делам ко мне обращаются.

— Посмотреть бы, чего ты насверлил в своей малогабаритной. Когда мы у вас гостили, гам из всех щелей тараканы лезли.

— Хороший дом,— высказался отец.— Старые люди считают, что тараканы только в хороших домах водятся.

Аркаша улыбнулся немножко растерянно. Видно, решил, что отец подтрунивает над ним» Не знает, что отец не умеет подтруни­вать, что он начисто лишен юмора и ко всему в жизни относится слишком серьезно. Мать — та насмешница! Такая насмешница, что ой-ой-ой, слова в простоте не скажет...

— А плита у вас югославская.

— В самом деле? Я и не знала.

— Ну и как?

— Плита как плита.

— Духовка равномерно печет? Мне предлагали югославскую, но у них, говорят, духовки плохие, а Нуну печь любит.

— Бедняжка Нуну! — вздохнула мать и, проходя мимо меня, тихо добавила по-армянски: —Как твоя сестрица этого зануду терпит?

С трудом сдерживая смех, я вышла следом за ней.

— У меня от него все тело зудит, как от крапивницы. Знаешь, что бы я сделала на месте Нуну? Посадила бы его в лодку, заплыла бы в море и!..— Мать выразительно махнула рукой и засмеялась.— И они с этим чертом курчавым братья! Кто поверит?.. Аркаша! Ар­каша, оставь мою плиту, поди на два слова!

Аркаша тут же появился в дверях кухни, его круглое загорелое лицо и даже розовый облупившийся носик выражают внимание и близорукую растерянность.

— Сколько лет разницы у тебя с Сашкой? — спросила мать.

— Двадцать,— ответил Аркаша, рассеянно оглядываясь.— А, кстати, где он? Я его третий день не вижу.

— Не волнуйся, на пляже твой брат,— ответила мать.— Лежит на солнце и дрыхнет. Пора бы увести, пока удар не хватил.

— Парнишка только из армии, тетя Сато,— простодушно объяс­нил Аркаша.— Пусть отсыпается.

— Пусть отсыпается, дорогой. За это налог не берут. Только в полдень на солнцепеке не место — никакое здоровье не выдержит. Если отоспаться надо, вон гамак. А Додо его покачает и колыбельную споет, он ведь ей в сыновья годится...

Так! Это мне оплеуха. Ну, мать! Я бросила на нее выразительный взгляд и хотела уйти, но она остановила меня.

— Постой, До дошка! — стиснула мне локоть и засмеялась без­злобно.— Не беги! К тебе, доченька, у матери просьба. Сходи-ка в ма­газин, пока не очень жарко, отоварься дня на два.

— Удачную женщину я в жены взял,— улыбнулся отец.— Гене­рал в доме!

— Сама бы пошла, да твоя подружка для тебя больше постарает­ся. И припекает уже. Помнишь, что со мной было позавчера, когда я с базара вернулась...

— Ладно, мать, мы все помним, ты разве дашь забыть. Говори, что тебе в магазине нужно?

— Мне, моя дорогая, ничего не нужно. Твоим детям и гостям обед нужен. Баклажаны-то небось в горле торчат. Может, Маргоша твоя мяса припрятала или тушенку... Словом, сама помозгуй, тоже хозяйка.

Я пошла было в дом за кошелкой, но мать остановила меня.

— Погоди, куда не евши? Перекуси чего-нибудь.

Быстренько себе помидоры нарезала, бутерброды сделала, банку с медом прихватила, устроилась в беседке за огромным цементным столом, покрытым клеенкой; стены вокруг зеленые, с крыши лило­вые гроздья «изабеллы» свешиваются.

— Может, и ты с Додо перекусишь? — сжалилась над Аркашей мать.

Он до того прожорлив, что десять раз на дню охотно садится за стол. Вот и сейчас не выдержал, нерешительно вошел в беседку, сел против меня. От смущения стал острить:

— Кто смел, тот съел!..— Потянулся к хлебнице.— Как учат в ин­ституте международных отношений, хлеб можно брать перстами.— Эту «остроту» повторяет изо дня в день— зануда!

Мать принесла чай, примостилась рядышком, смотрит, как мы едим. Любит она кормить. Как говорит Джано: «Да здравствует хле­босольного человека!»

Аркаша ест, смущаясь, на нас не смотрит.

— Тетя Сато, я каждый вечер думаю: почему бы вам не приобре­сти цветной телевизор? Мы с Нуну в марте купили в рассрочку и очень довольны.— Мать в ответ только рукой махнула и гримасу скорчила, дескать, мне бы ваши заботы. Но, когда Аркаша начинает давать практические советы, его гримасой не собьешь.—Я что ду­маю: стоит вам Один сезон сдавать хотя бы восемь коек, и у вас в кармане цветной телевизор. Самой лучшей марки.— Мать помал­кивает с кислой миной, я смотрю на них, прихлебываю чай, слушаю.— А если мандарины? — «рожает» новую идею Аркаша и переводит с матери на меня оживленный взгляд.— Сколько вы мандаринов со­бираете?

— В хороший год до десяти тонн,— нехотя отвечает мать.

— Десять тонн? — поперхнулся чаем Аркаша.— Десять тонн? Так это же, братцы, сумасшедшие деньги! Продаете, или как?

— Мы-то государству сдаем,— тоном полнейшего уныния отве­чает мать и с тоской смотрит на зятя.

— А другие? — не унимается Аркаша.

— Другие раньше перекупщикам продавали.

— Каким еще перекупщикам? — Аркаша перестает жевать и де­лается похожим на охотничью собаку.

— Есть у нас такие. Вывоз наладили, возили мандарины в те края, где надбавку платят. Видел на берегу трехэтажный дом? — го­лос у матери крепнет, нотки уныния сменяются раздражением и до­садой.— Один из этих удальцов отгрохал. Ты б его внутри посмотрел. Дворец!

— А почему им продавали? Они больше платили?

— Почти вдвое.