Их было трое (сборник)

белым шарфом турок прикрывает мухур* страшной, но

затихшей болезни.

* Мухур (арабск.) — печать, язва проказы.

43

Надсмотрщика ненавидели и боялись. Но иногда,

после чарки водки, выпитой тайно от аллаха, свирепая

душа его смягчалась, и он уже не ругался, а только под-

бадривал грузчиков всякими прибаутками в рифму. Хе-

тагуров был доволен: не будь таких минут, работа на

барже была бы сплошной каторгой.

Однажды на баржу заявился человек в сером блестя-

щем цилиндре. Абдул (так звали надсмотрщика), согнув-

шись в три погибели, забегал вперед, кланялся цилиндру

и подобострастно приглашал его следовать дальше.

Коста смеялся, глядя на извивающегося ужом Абдула.

Когда гость взошел на баржу, надсмотрщик обратил-

ся к грузчикам:

— Эй, работний люди! К нам на баржа пожаловал

молодая хозяин. Он будет давай на водка, который хо-

рош грузчик есть. Да? Эй, черкес, иди на мой глаза!

Последние слова относились к Хетагурову. Он шагнул

к мостику и тут только разглядел гостя—Тита Титови-

ча. «Сын судовладельца Овцына! — подумал Коста.—

Странно, что я не запомнил фамилию этого лобо-

тряса».

— Князь! — воскликнул Тит, приподнимая цилиндр. —

Какой пассаж! Я и не знал, что вы самый усердный груз-

чик у моего папа. Вот где довелось встретиться....

Хетагуров молчал.

— А мой папаня говорит сегодня: «Пойди, Титок,

посмотри, как там наши тяжеловозы, стараются ли. Дай,

говорит, им на водку в честь тезоименитства моего усоп-

шего родителя». Так вот, получай, князь Хетаг, на водку!

Хетагуров молча взял из рук Овцына серебряный

рубль, подбросил его раз-другой на ладони и швырнул

за борт. Поспешно достал чистый платок, тщательно вы-

тер руки, брезгливо поморщился.

— Зачем бросал? — завопил турок. — Ныряй теперь

вода искай рубл.

— Ныряй сам, проказа турецкая!—тихо сказал кто-

то из толпы грузчиков...

Склянки пробили обед. Коста ушел.

— Тит сегодня же расскажет обо всем в салоне Кле-

ментины Эрнестовны, поднесет, как забавную новость, —

думал Коста по дороге домой.

Подумал зло: «Воображаю, как вытянет свои напо-

маженные губки титулованная мамаша, узнав, что друг

44

ее дочери — портовый грузчик. Негодяй обязательно

скажет: «Я дал ему рубль на водку — он был так счаст-

лив». Какая мерзость!..»

Коста ускорил шаг, хотя сильно ныло бедро. «Неуже-

ли ревматизм?»

Мимо проносились модные английские коляски, цока-

ли подковами породистые скакуны кавалергардов, воз-

вращавшихся с манежа. Всадники картинно рисовались

в своих белых колетах и в касках немецкого образца,

увенчанных пушистыми султанами.

Шуршал шелк дорогих платьев, плыл одуряющий

запах варшавских и парижских духов...

Русская столица представала во всем своем блеске!

Город великого Петра! Как он могуч и хорош, как

близок сердцу своими божественными сокровищами ис-

кусства. И в то же время как он чужд ему, бедному

студенту,—самодовольный, самодержавный, тонущий в

золоте Санкт-Петербург!

6

Со знакомым почтальоном Хетагуров послал Ольге

Ранцовой эскиз ее портрета. Жаль было расставаться с

ним, но решил Коста, так будет лучше. Одолевал страх —

как бы образ Ольги не захватил целиком воображение.

Мичман ушел в дальнее плавание к японским остро-

вам, перед выходом в море оставил адрес, по которому

можно писать, не боясь «цензуры» Клементины Эрнестов-

ны, служебный адрес отца: «Тентелевский химический

завод по Балтийской железной дороге».

Коста скучал по другу мичману. Не переставал удив-

ляться разительной перемене, происшедшей с Владими-

ром Ранцовым при виде политических заключенных, сар-

кастической речи о деятельности обер-прокурора — речи

бунтаря!

По совпадению в тот день, когда Коста отправил Ран-

цовой эскиз портрета, пришло письмо и от нее. Ольга

Владимировна писала, что судьба противится их встре-

чам, что с отъездом брата многое может измениться,

что она нездорова... Читая, Коста чувствовал, все

в них — неправда. Написал стихотворный ответ —

«О. В. Р.»:

45

Твое ли сердце диктовало

Тебе все это? — Нет, они,—

Клянусь тебе,— оно не знало

Иль больно кровью истекало,

Когда блуждало так перо...

Перечитал написанное Ольгой. Еще раз убедился, что

принудила девушку написать истеричная и злая мать.

И все-таки решил не посылать стихи, бросил их в папку,

где хранились черновые строфы поэмы «Чердак». Будь

что будет!

С той же почтой Коста получил письмо с Кавказа.

Отец писал из Лабы о своих хлопотах у местного на-

чальства о возобновлении выплаты стипендии сыну.

Андукапар из Владикавказа сообщал нерадостные

вести о свирепствующем в Осетии туберкулезе, о земель-

ных неурядицах и диком произволе царских чиновников.

Присланные Андукапаром владикавказские газеты воз-

вещали о «божьей благодати»: правительство щедро бро-

сает на народную ниву семема просвещения, присяжные

заседатели помогают осуществлять правосудие, войска

и полиция охраняют спокойствие благоденствующего

края.

Кое-где в коротких хроникальных заметках о положе-

нии крестьян, о стихийных бедствиях в высокогорных се-

лениях, о сборе средств на лечение больных туберкуле-

зом детей пробивался голос жестокой правды.

Размышления прервал стук колес и дробь копыт:

к крыльцу подкатила блестящая коляска Исламбека

Тарковского. Хетагуров сложил газеты, хотел выйти

навстречу, но раздумал: пусть заходит сам, если угодно.

Вошел слуга Тарковского, молодой черноусый кумык,

чем-то напоминающий турка Абдула с баржи Овцына.

Говорил с акцентом, твердо выговаривая согласные.

— Их сыателство кумыкский кыназ Ислам пригла-

шает вам театр. Вот два билеты.

— Передай, кунак, благодарность кпязю. Но я беру

только один билет, второй верни ему.

— Ха, одын! Не имеешь русски барышна, да-а?

— Не имею.

— Плохой дэло.

— Иди, кунак.

Слуга поклонился и вышел.

46

В ином случае Хетагуров бы не взял билет от «демо-

крата» из аула Тарки, не пожелавшего подняться в бед-

ную мансарду. Но на билете значилось: «Ромео и Джу-

льетта», симфоническая фантазия П. И. Чайковского».

Упустить было бы непростительно.

Коляска Тарковского отъехала. Хетагуров спросил

себя, чем объяснить внимание к нему со стороны празд-

ного болтуна, и решил: ему нужно, чтобы я участвовал

в спектаклях, а главное — читал стихи, воспевающие сво-

боду и братство людей, клеймящие насилие и гнет. Хит-

рый Исламбек, желая прослыть прогрессивным, играет в

новизну, к которой так стремится молодежь столицы. Он

бы рад, подобно Тамуру Кубатиеву, воспевать могущест-

во своих предков-феодалов (сам ведь феодал!), но знает,

что на этой ветоши далеко не уедешь. Другое дело, когда

в музыкально-драматическом кружке звучат стихи, за-

прещаемые цензурой. Вот для чего нужен молодой поэт

из Осетии!

...На углу Дворцовой набережной уже скопилось мно-

го экипажей.

Роскошь туалетов и блеск мундиров спорили со стро-

гой античной красотой театра. Хетагуров запоминал кон-

трасты, краски.

Темно-сиреневый бархат, шелка, тяжелые ожерелья

и браслеты со змеиной чешуей, капли утренней росы —

бриллианты на голубых цветах, а рядом — обшлага с га-

лунами, эполеты, аксельбанты, ордена, жемчужные за-

понки... Да ведь это Тит Титович рядом с Клементиной