Веселое горе — любовь.

Иной раз, посадив меня на колени, говорил:

— Я ж старый партизан, Надька. А меня на фронт не берут. Это как?

— Да почему не берут-то? — ужасалась я этой несправедливости. Мне хотелось, чтобы отец, как и в революцию, скакал впереди на коне, и белые разбегались в страхе от его шашки.

— Старый, говорят я, — комнатные души!

Я тоже ругала тех глупых людей, а мама, наоборот, радовалась, что папу не убьют.

Как только солнышко высунулось из-за леса, отец поцеловался с дедушками, и мы пошли домой.

На полпути, там, где дымилось сизое болото, отец остановился.

— Вот уйду я на фронт, Надежда, — заговорил он, — а на войне всякое бывает. И так случиться может — не вернусь.

Бодро подмигнул мне, стянул с волос фуражку, замахнулся:

— А ну — ударь, дочка.

И кинул фуражку в воздух.

Теперь уже приклад мне не надо было совать под мышку, и фуражка упала на землю вся как решето.

— Добре, — порадовался отец. — Помирать мне будет легче, в случае чего...

Через неделю он уехал на фронт, и потом мы получали короткие письма, что жив и здоров.

Было странно, что батя не кавалерист, не снайпер, а только повозочный, который управляет пароконной тележкой.

А мама молилась и говорила, что на повозке, даст бог, и не убьют, и что скоро конец войне.

Дедушка Трофим приходил в гости, согласно кивал головой и подтверждал, что не должны бы убить. А дед Тиша ворчал потому, что — это битва, и ничего наперед не известно.

Однажды они принесли мне двух сизаков, сделали для них на чердаке гнездо, и мне сразу стало легче, будто подружками обзавелась.

Подолгу сидела, бывало, с голубями, и говорила им о папке, и что он вернется и тоже будет радоваться им.

Папу убили на окраине Берлина, в конце апреля сорок пятого года. Мне было уже десять лет. Мы плакали с мамой и не знали, что делать и как теперь жить,

А в День Победы к нам в дом пришли дедушки Трофим и Тиша, сели оба против мамы, и слезы текли у них по лицам. А лица были такие серые, точно с этими слезами уходила из стариков последняя жизнь.

— Ах, Кузьма, Кузьма! Сгинув, як березне́вый [52] сниг... — тоскливо говорил дед Тиша.

— Был ты, Кузьма, человек-корень, — утирал слезы дедушка Трофим. — А мы над тобой листочками шумели... Посохнем мы без тебя, Кузьма...

Мне хотелось обнять стариков, спрятать у них в больших ладонях голову — и плакать, плакать...

А после — одна — я думала об отце и о них, и о той дружбе, которая завязала их узелком.

Они всегда уважали отца, любили его. А за что? Я не знала. Жизнь в лесу шла тихо и неприметно, и отец жил, как все. Может, их дружба шла оттого, что все они были мечтатели, умели радоваться маленькой красоте, немногословно любили свою землю и свой народ. Наверно, оттого.

Летом старики проводили нас с мамой в город, и показался он мне скучным и чужим. Деревья редкие и низкие. Птицы тоже какие-то ненастоящие — воробьи, вороны, галки. Проныры хитрющие, теребилы.

А потом я привыкла к городу, и мне даже нравилась узенькая сильная река, и машины, спешившие, как муравьи, по своим дорогам. Но все равно я не позабыла свой лес, синие старицы, перекличку зверей...

Мы несколько минут молчали. Леночка давно уже сидела рядом с Надей, и широко открытые глаза у дочки блестели. Теперь она тихонько обняла Надюшу за плечо, спросила, не подумав:

— И ты уехала обратно в лес?

Надя потрепала Леночку по волосам, улыбнулась:

— Нет. Я нашла мальчишку-голубятника и спросила, где птичий базар. И вот — ходила по этому базару и радовалась потому, что там можно купить за маленькую денежку живое, с крыльями счастье.

Я покупала одних только синих птиц, похожих на дикарей в лесу. Пять лет разводила почтовиков, синих бантовых омичей, сизых чубатых. Потом подумала: зря выбираю из радуги только один цвет, — и купила желтых.

Когда было время, уходила на чердак к своим птицам, сидела возле них, и мне казалось: они воркуют, как витютни на сухой березке.

В воскресенье срубила за городом маленькую со́сенку, поставила ее на чердаке.

И был мне здесь свой маленький лес и моя прошлая жизнь, та, что была при папе.

Иногда наведывались к нам дедушки Трофим и Тиша. Они стали совсем ветхие и прозрачные. Приносили грибки и ягоды и, отвечая на вопрос, качали головами:

— Да что ж — кряхтя живется.

Бывало, дедушка Трофим крепился и, стараясь улыбнуться, говорил:

— А ничего живу. Для любопытства живу. Как и раньше.

Они мне всегда говорили про лес, и сами были как частица этого леса.

— Ах, город, город! — вздыхал дедушка Трофим, и мне непонятно было — радуется он или грустит. — Ты бы, Наденька, снегирей сюда привезла, чечеток, что ли. Они ведь быстро множатся, птички-то...

Они уходили, а я думала: пусть каждый человек посадит в городе елку или сосну, да так, чтобы стояли деревья тесно, взяв друг дружку за руки. Ведь это хорошо будет?

Она вопросительно посмотрела на меня, и я согласно качнул головой потому, что я всегда желал и стремился к этому.

В сетчатом загоне заворковали голуби. Надюша ласково взглянула на птиц, сказала Леночке:

— Меня не только что мальчишки, даже взрослые «голубиной теткой» дразнят. А мне нравится.

— Ну да, это очень красиво — «голубиная тетка», — охотно подтвердила Леночка.

Надюша несколько минут сидела молча, чуть прикрыв глаза. Уже не девочка, еще не девушка, со своим языком и мыслями.

Я бросил взгляд на оконце и увидел, что небо потемнело.

Прощаясь, сказал Наде:

— Ты приходи ко мне непременно. Придешь?

— Приду. Я и так к вам пришла бы.

Улыбнулась и пояснила:

— На балконе у вас голубятня, и деревья под окнами. Значит, родные мне в доме живут.

Выйдя из Надиного двора, мы медленно пошли с Леночкой к себе. И было у меня такое чувство, точно я стал богаче, счастливей, даже добрее. Что ж, это и верно в жизни всегда так бывает, когда появится новый настоящий друг. Вот и у меня появился новый друг, мой друг Надежда.

На перекрестке мы с дочкой чуть не наткнулись на двух старых людей, медленно шагавших нам навстречу. Они опирались на палочки, шли молча. В сумраке плохо были видны их лица.

Может статься, это и были те самые два славных старичка — дедушки Трофим и Тиша. И та же самая собака — хвост калачиком — тащилась за ними, только уже совсем старая, совсем ветхая.

ДВОЙНОЕ ДНО

Весной 1920 года из челябинского лагеря для военнопленных, где содержались белые офицеры и богачи, бежал сотник колчаковской армии Дементий Миробицкий.

Ночью — была она черна, хоть глаз выткни — Миробицкий вышел в тесный и грязный двор лагеря, вроде нехотя стал прогуливаться у ограды — и в барак больше не вернулся.

Потом обнаружили небольшой подкоп под колючей проволокой. Вблизи от него поблескивал в каплях утренней росы тупой столовый нож, которым сотник рыл дыру.

Поиски ничего не дали. Губчека [53] завела новое дело, но ни одного заполненного листа в нем не было, кроме сообщения о побеге.

В ночь бегства Миробицкий успел выйти за окраину города и затеряться в лесу. Теперь он медленно шел на юго-восток, двигаясь параллельно тракту, ведущему в казачью станицу Еткульскую.

Заросший и грязный, одетый в рваную гражданскую одежду, сотник был тем не менее красив. Русые волосы буйно лезли из-под зимней меховой шапчонки, подаренной Миробицкому задолго до ареста знакомой казачкой из Каратабана. Она же снабдила сотника огромными яловыми сапогами. Кожа сапог была твердая, будто полосовое железо, и Миробицкий, только-только выйдя за Челябинск, стер ступни до крови.

Светло-синие глаза беглеца хмурились, тонкие губы иногда выталкивали склизкое невнятное слово, точно человек плевался.

Сотник был зол на жизнь, на революцию, на коммунистов, на лагерь, в котором маялся от вшей и голода, еженощно ожидая расстрела.