Веселое горе — любовь.

Птицы долго кружат над шхуной, забираясь все выше и выше и, наконец, скрываются из глаз.

Команда толпится на палубе, задрав головы. Люди торжественно молчат.

Фрол Нилыч стоит на мостике и, щуря глаза, присматривается к морю, к облакам, к недалекому горизонту. Никто не замечает тревогу капитана, но Фрол Нилыч беспокоится. Он видит, как мертвая зыбь покачивает судно: шторм еще может вернуться. Справится ли тогда с ним старая шхуна?

Капитана отвлекает от размышлений крик на баке [49]. Там, жестикулируя, что-то говорит матросам Федька Гремячев. Оказывается, он заметил живую точку в небе, на западе.

Вскоре все матросы тоже видят летящую птицу.

Через несколько минут Метель со свистом садится на палубу и, открыв клюв, тяжело дыша, втягивает голову в плечи.

— Так она же просто боится! — догадывается Леший.

Все молчат.

«Не может быть, чтоб Семка бросил жену», — думает Авдей Егорыч, до боли в глазах всматриваясь в бездонье неба.

И старому моряку уже кажется, что он видит, как плывет на серо-зеленых волнах Атлантики холодный, безжизненный комочек мяса и пуха — все, что осталось от его неудачливого Семки.

Предчувствие не изменило Авдею Егорычу. Синий почтарь не вернулся к «Медузе», но и не смог взять верного направления. Он резко забрал на восток и уже на пятом часу лета стал терять силы. Иногда Семка снижался так, что до него долетали редкие брызги, и тогда голубь, сильно работая крыльями, снова набирал высоту, уходя от смертельной опасности. Так он пролетел еще около пяти часов.

Возьми он верное направление, Семка находился бы уже вблизи земли и, вероятно, дотянул бы до нее. Но голубь шел в трехстах милях от суши, параллельно берегу — и ничто уже не могло спасти его от смерти.

Тяжело взмахивая крыльями, он все терял и терял высоту, пока не оказался в опасной близости от воды.

Одна из высоких пенистых волн ударила его холодной лапой, — и поплыл на серо-зеленых волнах Атлантики безжизненный комочек мяса и пуха — все, что осталось от бедного несмышленого Семки...

Примерно в ста милях от «Медузы» Мотка-губа и Утес разлетелись в разные стороны. То ли более острая на глаз голубка увидела вдали что-то, то ли Утес решил, что жена ошиблась и потом догонит его, только голубь продолжал лететь прямо на юг, а Мотка-губа почти под прямым углом от него пошла к востоку.

Утес был сильный тренированный голубь, и три часа лету почти не убавили его сил. Он стремительно шел туда, где должен был стоять его дом и его голубятня, и властная сила влекла его все вперед и вперед.

Чем больше высота, тем шире обзор. Поэтому Утес старался подняться выше и не погиб, как Семка, которому изменили чутье и силы.

И в это время, находясь почти под облаками, он разглядел берег. Утес сильно обрадовался и живее зачастил крыльями.

Вот он уже миновал маяк на Рыбачьем, потом наискось пересек скалистые высотки и появился над Большим перевалом.

Голубь сбавил высоту, но продолжал упорно лететь вперед над вершинами гор, источенных ветрами и дождями.

И наконец Утес увидел в котловине, со всех сторон окруженной высотами, город, дымивший трубами и кричавший гудками.

Это был Мурманск, и вот уже заметен в его восточной части, на склоне горы, небольшой домик, и возле домика — голубятня. На ней шевелятся птицы.

И Утес, почти сложив крылья, камнем пошел вниз. Перед самой землей сделал полкруга и тяжело сел возле тазика с водой, что стоял у дверки. Но он даже не сделал движения, чтобы подойти к воде и напиться, — так устал. Зажмурив глаза, широко открыв клюв, Утес почти лежал на земле, и его уставшее сердце выбивало частую дробь.

В это время из дома выбежал мальчишка, приблизился к голубятне и, увидев птицу, взял ее в руки. Потом закричал и бросился к двери, призывая братьев и мать.

Первым заметил дым на горизонте Чжу. Приплясывая, сверкая белыми зубами, он тыкал пальцем на восток, откуда на всех парах шло к ним спасение.

Вскоре уже можно было заметить в бинокль плоский корпус траулера, быстро шедшего на сближение с «Медузой».

Вся команда незнакомого рыбачьего судна сбилась на носу, махала руками и что-то кричала, подбодряя товарищей, попавших в беду

Через полчаса траулер остановился в кабельтове [50] от «Медузы» и лег в дрейф. Рыбаки спустили на воду шлюпку. Уже в середине пути один из моряков поднял над головой руку, в которой затрепыхал крыльями синий голубь.

Авдей Егорыч, увидев это, торжествующе оглядел матросов, и, достав из кармана платок, стал вытирать сразу вспотевшие шею и лицо.

Рыбаки поднялись на борт, тискали в объятиях команду «Медузы» и говорили наперебой.

У боцмана сразу отлегло от сердца. Он сообразил, что никому, видно, в голову не придет насмехаться над их неудачей, и от этого лицо старого моряка сразу стало мягче и приветливей.

Он подошел к матросу с траулера и взял у него птицу. Это оказалась Мотка-губа. Мягко держа ее в одной ладони, а другой поглаживая голубку по тугому блестящему перу, Авдей Егорыч что-то бормотал про себя и не заметил, как его плотным кольцом окружили люди «Медузы».

Ванька Леший толкает Евсея в бок и с укором говорит старику:

— Болтал, поп: птица-де — глупая тварь. Вот и оконфузился, расстрига!

Леший твердо помнит, что он первый предложил выпустить птиц, и ему уже кажется: он всю жизнь был верным почитателем голубей. От этого Ванька немного свысока посматривает на товарищей.

— И болтал... — топорщится Евсей. — И болтать буду...

Но его уже никто не слушает, и все ближе подвигаются к боцману, чтобы взглянуть на Мотку-губу и погладить ее перья.

Боцман над чем-то вдруг задумывается.

— Слышь-ка, — обращается он к матросу, у которого взял голубку, — вы что же ее — из Мурманска везли или как?

— Зачем — из Мурманска? — удивляется рыбак. — Она к нам на палубу села.

— А-а, — сразу поскучнев, бормочет Авдей Егорыч и тяжелыми шагами направляется к капитану. Но внезапно он застывает на месте, прикладывает свободную ладонь к уху и накрывает глаза густыми бровями.

Где-то в глубине неба нарастает длинный непрерывный звук. Через несколько секунд ни у кого не остается сомнений: над морем с большой скоростью несется самолет. Вот он уже появился над кораблями, делает один, второй, третий круги, сбрасывает вымпел и быстро исчезает из глаз.

Капитан, прочитав записку, сброшенную летчиком, передает ее Авдею Егорычу.

В бумажке сказано, что из Мурманска на помощь «Медузе» вышли быстроходные суда. Ниже прыгающими буквами добавлено: «Добро!». Летчик, конечно, увидел, что «Медуза» не одна.

— Вот это хорошо, — пощипывая усы, говорит боцман. — Мы их на полпути встретим и перегрузим соль и тару. Пусть везут их «Глобусу» и «Сигналу». Там заждались нас, верно.

Взяв на буксир «Медузу», траулер разворачивается и тихим ходом идет на юг.

...Боцман Авдей Егорыч сидит у себя в каюте и кормит с руки Мотку-губу и Метель.

Всем кажется, что Авдей Егорыч думает сейчас только об этих птицах и гордится ими. А на самом деле — все мысли боцмана летят к голубятне из просмоленных досок, где отдыхает теперь после тяжкой дороги молодчина Утес. «Не подвел старика, — думает боцман. — Не сбился. Рыбочка ты моя!».

Рядом со старым моряком стоят Ванька Леший, Евсей и Чжу, а Федька Гремячев ругается в коридорчике потому, что ему некуда втереться. Будто сочувствуя Федьке, у его ног мяукает, выгибая спину дугой, Нептун.

Капитан Фрол Нилыч посмеивается и успокаивает Гремячева.

— Радист просит показать ему голубку, — говорит Фрол Нилыч. — Вот тогда и ты наглядишься, Федор. А приедем — и на Утеса налюбуешься...

И боцман, слыша эти слова, улыбается скупой улыбкой человека, немало повидавшего на своем веку.