Веселое заведение

Сандра Даллас

Веселое заведение

Часть I

ЭДДИ

1

Поезд еще только подходил к станции захолустного городка Палестина, штат Канзас, а фермеры и их жены с постными лицами, в выцветших, когда-то черных шерстяных одеждах, надеваемых лишь в торжественных случаях, уже выстроились вдоль железнодорожного полотна, точно зубья от грабель. Стояла невыносимая жара; трое мальчишек, развалившиеся на багажной тележке в тени депо, равнодушно взирали на кошку, не имея ни сил, ни даже желания привязать ей к хвосту консервную банку. «На таком солнцепеке и течная сука к себе кобеля не подманит», — подумала Эдди Френч, щурясь от нестерпимого блеска прерии, обесцвеченной жаром до грязно-белого оттенка заношенного белья. Она приложила к носу платок, инстинктивно пытаясь отгородиться от запахов пота, скотного двора и пшеничных блинов, пропитавших одежду фермеров. Хотя большую часть из прожитых ею на свете тридцати шести лет Эдди провела вдали от фермы, позабыть эти прокисшие запахи ей так и не удалось. Она вытерла блестевшее от пота лицо влажным платком, который оставил на коже грязные разводы.

Путешествие в Канзас-Сити оказалось даже более удачным, чем она предполагала; во всяком случае, довольно выгодным: она возвращалась домой в Нью-Мексико, имея на руках достаточно денег, чтобы купить новую кухонную плиту и пристроить к дому веранду. Ее старинный приятель, с которым она встречалась каждый год в августе, когда приезжала в город по делам, ублажал ее как никогда: купил ей два платья и щедро заплатил за проведенное с ним время. Более того, он был настолько внимателен, что она задумалась: уж не хочет ли он перевести их отношения на постоянную основу? Может быть, жена умерла и он решил узаконить их связь? Не то чтобы ей так уж этого хотелось — совсем нет; но всякой девушке приятно, когда мужчина предлагает ей руку и сердце. Однако, когда неделя подходила к концу, он сказал Эдди, что переезжает с женой в Монтану и они, как ему этого ни жаль, больше никогда не увидятся. Он умолял Эдди остаться еще на два дня; до этого дела он был охоч, как козел до капусты. Когда она вспоминала последнюю ночь, проведенную с ним, на глаза у нее наворачивались слезы. Эдди даже захлюпала носом, жалея себя из-за того, что столь приятная связь закончилась. Она знала, что будет скучать по этому человеку, но вот скучать по Канзасу ей бы и в голову не пришло. «Кто бы только знал, как я ненавижу этот Канзас», — подумала она, ощутив несвежий запах собственного влажного, разгоряченного тела. Сухой, жаркий климат Нью-Мексико сказывался на ее волосах и коже не лучшим образом, но она предпочитала его сухую жару влажности и духоте Канзаса. Она была рада, что возвращается домой.

Возможно, ей следовало телеграфировать Уэлкам, сообщить, что она задерживается. Эдди фыркнула: «Уэлкам note 1 — ну и имечко же, прости господи. Странное даже для негритянки». И негритянка эта, по ее разумению, вполне могла сбежать, прихватив с собой ее посуду, пока она ездила в Канзас. Впрочем, эта посуда мало чего стоила. Нет никакого смысла покупать приличные тарелки и чашки, когда шлюхи то и дело швыряются ими в клиентов или друг в друга. Эдди ценила Уэлкам куда больше посуды. Все ее прежние служанки не продержались в «Чили-Квин» и нескольких дней, между тем как Уэлкам прожила в ее заведении целых четыре недели. Хотя наклонности у нее были самые что ни на есть мошеннические, она любила свою работу и, кажется, намеревалась трудиться у Эдди и впредь. Так, во всяком случае, она говорила. Когда они познакомились, Эдди неожиданно прониклась к негритянке теплым чувством и, не имея на то никаких оснований, поверила ей. До такой степени, что, отправляясь в Канзас, оставила «Чили-Квин» на ее попечение. Конечно, Эдди могла на время прикрыть лавочку, но опасалась, что за время ее отсутствия все ее шлюхи разбегутся. Так что ей только одно и оставалось — довериться Уэлкам.

Как-то утром негритянка объявилась у ее порога и поинтересовалась, нет ли у нее какой-нибудь работы. Она смешно разговаривала, сдабривая жаргон американских негров-рабов невесть где позаимствованными выражениями из речи образованных джентльменов. Господь свидетель, Эдди нуждалась в помощнице. Шлюх, искавших работы, к ней в дом заходило множество, хотя случалось, что, когда их услуги были действительно необходимы, они все словно под землю проваливались. Но таких женщин, которые соглашались бы исполнять домашнюю работу, стирать и готовить еду для обитавших в доме ленивых и неблагодарных человеческих существ, было днем с огнем не сыскать. Дошло до того, что Эдди пришлось взять на место уборщика слепца, а потому многого она от Уэлкам не ожидала. Но через неделю эта дородная смазливая негритянка, обладавшая столь внушительными размерами, что, казалось, могла один на один схватиться с гризли, уже полностью включилась в дело и вела себя в заведении как полноправная хозяйка. Она готовила, стирала и держала в строгости девиц. Помимо всего прочего, Уэлкам ловко расправлялась с пьяницами, используя сковородку в качестве весьма грозного оружия. Эдди не знала точно, каким ветром Уэлкам занесло в Налгитас; похоже, она, как и большинство девиц, оказалась там случайно. Возможно, она просто устала от бесконечных странствий и решила найти себе местечко, которое могла бы называть домом. Эдди ни о чем ее не спрашивала. К чему вопросы, если все складывается на редкость удачно? Когда с неба сыплет манна, молчи и подставляй миску. Эдди оставалось только надеяться, что Уэлкам сможет удержать ее девиц в повиновении и что, когда она вернется, негритянка все еще будет жить у нее в доме.

Пока Эдди прятала платочек за свой широкий корсаж, поезд судорожно вздрогнул, дернулся и, лязгнув всеми своими сочленениями, остановился. Кондуктор вылез из вагона, держа наготове металлическую лесенку, и установил ее на перроне. Потом он протянул руку женщине, тащившей за собой тяжелую сумку. Один из фермеров сделал шаг вперед, забрал у женщины сумку, и они вместе зашагали прочь от вагона, причем женщина семенила сзади, отставая на несколько шагов. Из полудюжины пассажиров, которые сошли с поезда, не было ни одного, кого бы встретили объятиями или приветственными возгласами. И дело тут было не в жаре. Эдди знала: местные жители обладали суровым нравом. Они редко демонстрировали свои чувства; если, конечно, предположить, что у них вообще были какие-нибудь чувства. Толпа редела по мере того, как пассажиры сходили с поезда. Оставшиеся на платформе люди сгрудились около металлической лесенки, стремясь поскорей забраться в вагон.

Мужчина в отлично сшитом костюме явно не местного изготовления, что выгодно отличало его от толпы, протолкался в поезд впереди всех. «Банкир», — с загоревшимся вдруг интересом подумала Эдди, когда он остановился в проходе рядом с ее лавочкой, заставив ждать двигавшихся за ним пассажиров.

— Получите. Один билет до Холдена, — сказал мужчина, поднимая повыше двадцатидолларовую золотую монету, чтобы все могли ее рассмотреть.

Кондуктор сунул монету в карман и выдал билет. Называя громким голосом номинал каждого медяка, он отсчитал пассажиру тридцать центов мелочью, после чего протянул ему кучку бумажных долларов. Эдди отметила про себя, что пару сложенных вдвое бумажек он незаметно зажал в руке, обсчитав таким образом пассажира на два доллара. Кондуктор проделывал подобное и раньше — с женщиной в бесформенном платье и в грязном шарфе, обмотанном вокруг бугристого, как картофелина, лица. За ее юбки цеплялись две маленькие девочки, а на руках лежал младенец, которого она, расплачиваясь с кондуктором, непрестанно укачивала. Обмануть бедную эмигрантку мог только человек низкий, такому и собственную бабку ничего не стоило прибить. Эдди схватила кондуктора за запястье и с силой ущипнула. Потом она тихим голосом сообщила ему, что, если он не даст этой женщине сдачу полностью, она расскажет о его жульничестве всему вагону. Кондуктор отдал женщине то, что ей причиталось, но после этого выместил злость на Эдди: открыл окно, чтобы Эдди как следует обсыпало пылью, а потом, когда она вышла на открытую площадку, чтобы глотнуть свежего воздуха, позволил себе с ней кое-какие вольности. У Эдди до сих пор болела левая грудь в том месте, где он ее прихватил, наверное, теперь будет синяк.