Веселое горе — любовь.

— Вёдро будет, дочка. Без дождя пойдем.

И уже без вопроса пояснит:

— Когда несильно колется — к дождю. Это оттого, что жмутся перед непогодой колючки к головке и, выходит, тихо ранят палец. Ну, а коли к вёдру — растопырит сорняк иголки и жалит, как комар. Вот и сейчас так.

К ночи мы остановились у озера, отец сделал шалашку, разжег костер. Я лежала под ветками, слушала, как вздыхает вода, и смотрела в дырочки на звезды. И мне опять казалось, что я — на дне моря, а с берега на меня смотрят всякие глаза — и хорошие, и плохие.

Ночью проснулась. Сильно трещал костер, и прямо над головой, казалось, уныло кричал козодой, — есть такая птица.

Я открыла глаза и увидела: у костра сидят дедушка Трофим и еще один, не знакомый мне совсем человек. Дедушка Трофим называл его, незнакомого, Тишей.

— А что ж, — говорил дедушка Трофим, — очень даже это может быть, паря. Верный человек сказывал: в Увильдах щуку поймали за три пуда и карпа в пуд. Давненько, а было.

Отец смотрел, прищурясь, в огонек костра. Отзывался задумчиво:

— У нас на Урале, дед, все крупно. И доброе, и худое.

Тиша сосал трубочку, покачивал головой каким-то своим мыслям, молчал.

Дедушка Трофим увидел, что я проснулась, скорчил смешное лицо:

— Ну, здравствуй, вертуша!

Я сказала, что они — как все равно из леса выскочили, из ночи.

— Так и есть, — усмехнулся дедушка Трофим. — Как побагрянит облака зарей да ветер-го́рыч задует, так мы и в лес — шабаш править.

Помолчал, добавил задумчиво:

— Дружны мы с твоим отцом, будто нас черт веревочкой связал. Оттого и сошлись теперь.

Пожевал усы, сказал серьезно:

— Лес — он живой, Надя. У каждого деревца своя мордочка есть.

Отец молча курил трубку, глядел, не мигая, в огонь, и глаза у него были белые и странные.

— А вот ты познакомься с Тишей, — вдруг промолвил дедушка Трофим, — безжелчный он человек и рассказчик хороший.

Волос на Тише был бел, как снег, и жидок. Тощие прядки спускались на лоб, натекали на уши, и от этого он казался, и вправду, лешим-лесовиком.

Отец мне рассказывал после, что предки Тиши пришли на Урал пешком с Украины. Тогда, двести лет назад, Россия укрепляла свои границы по Яику.

Пришлые люди построили десяток крепостей и затем двинулись на север. Здесь, в лесных дебрях горного хребта, они возвели еще три крепости и остались в них на житье.

В ту пору уже трудно было отличить южного казака от коренного — так переплелись их обычаи и язык.

Дед Тиша сохранил от предков украинскую речь — правда, она сильно смешалась с русской — и веселую доброту южан. При всем том он был осмотрительный и трезвый человек.

— Кто есть птица? — вопрошал меня дедушка Трофим, вытягивая над огнем жесткий, как сучок, палец.

Не дожидаясь ответа, подсаживался ко мне ближе, низи́л голос до шепота:

— Вечерком на закрайке болота сидишь, а с воды к тебе туман течет, точно дым... И коптись на тыщу лет жизни в том дыму...

— Закохався, як черт в суху вербу, — гладко вставлял дед Тиша, не упуская случая «укоротить» своего приятеля.

— А кругом всякий горластый народишко, — продолжал дедушка Трофим. — Кругом птица поет. Господи боже мой! До чего ж мила на земле птица! Только слушай ее. Вникни в птичье словечко — и всякую тайну узнаешь. И живи тогда неделями и месяцами в лесу, каждая ветка — крыша, каждый кустик — изба. И тепло тебе там, и радостно...

— Така хата тепла, що спотиеш дрижачи... — пояснял дед Тиша.

Отец посмеивался в усы, не перебивал стариков, и я видела, что он доволен.

Теперь, через годы, я знаю, почему не сердился отец. Наверно, дедушка Трофим, как все охотники, был немного фантазер, а дед Тиша разными своими замечаниями и поговорками охлаждал его и возвращал на землю.

— Гляди, — не унимался дедушка Трофим, — муравьи да пчелки последние взятки несут. Артелями живут — и работа спора́. Ближе всех они к человеку в лесу.

А вот за старицей беляк над стерней плывет, будто по воздуху. И посмотреть со стороны, никак не угадаешь что это смертный бег у зайца. А оттого смертный, что прихватили гончие беляка на глазок. Вот-вот натекут на зверя, вот-вот придавят косого!

— Гирке його життя, як полын, — теребя бородку, соглашался дед Тиша.

— А-а,ты все свое, — сокрушался дедушка Трофим. — Помолчал бы.

— А что ж, — охотно кивал тот головой, — вы мовчить, а я буду слухаты.

Дедушка Трофим вздыхал и снова принимался за рассказ:

— Каждое место на земле по-своему занятно. Версты за три отсюда потные луга пойдут, а дальше — небольшие озера — старицы. А там — рыбаки. И у них своя музыка есть. Вот, скажем, рыба тяжко плеснула, камыш под ветерком прошелестел, мелкая птичка на бережке запищала. Добрая штука жизнь, Наденька!

— Вси дивчата голубъята, а де ж ти чертовы бабы беруться? — неизвестно у кого справлялся дед Тиша. — А? Де?

Дедушка Трофим непонимающе смотрел на приятеля и вдруг начинал багроветь. Видно, дед Тиша был против того, чтобы его друг тратил столько времени на маленькую девчонку. Все равно не статьей лесной бродяжкой, а вырастет из нее обыкновенная тетка, избяная душа.

— Вот поперечная пила! — гневался дедушка Трофим. — Выбрюзжал-таки вина.

Он наливал в кружку водки из помятой позеленевшей фляги и, ворча, протягивал ее приятелю.

Выпив водку, дед Тиша аккуратненько клал руки на колени и с подчеркнутым вниманием продолжал слушать рассказ.

— А голуби, Надя! — снова зажигался дедушка Трофим. — В нашем лесу и голубь водится. Милая это птица. Витю́тень вот, иначе — вя́хирь называется. Коли присядет он на присохшую вершинку березы, то и разглядишь его славно. А найти нетрудно: услышишь воркованье, низкое, густое «Ку-у... кур-ру-у» — там и витютень. Весь он, как радуга, светится: тут тебе и голубой цвет, и винный, и красно-серый, а на зеленом зашейке солнце играет...

Дед Тиша мирно молчал, чуть прижмурив глаза. Тайно взглянув на него, дедушка Трофим возвращался к рассказу:

— А еще у нас на Южном Урале кли́нтух есть, и горлица тоже. Добрые голубки́.

Мой отец лежал на спине и не отрываясь смотрел в звездное небо. Я не знала, слушал ли он рассказы дедушки Трофима о следах разных зверей, о грибах-работягах. Ничего нельзя было прочесть на лице отца.

Внезапно он сказал:

— Я вот о чем думаю, деды. Бывает тихое время, а бывает такое проворное, что и не уследишь за ним. Несется, а не идет оно. Наше, похоже, такое...

Отец помолчал, будто собирал мысль в узелок.

— Смотрю я сейчас на небо — что в нем? Ну, птичка ночная, летучая мышь изредка, звездочка дальняя горит...

А минет совсем малый срок — и станут по всему небу машины летать. На Луну, на Марс, еще куда-нибудь. И никто не удивится этому, — привыкнут, как привыкли к огоньку поезда посреди ночи...

И заключил с улыбкой:

— Но все равно — что б впереди ни случилось — останутся на земле для счастья человека и цветы, и травка, и птицы всякие. Голубь, конечно. И еще то случится, что и на Луну их повезут: пусть и там они человека радуют...

Он еще что-то говорил, а я только немножко закрыла глаза да и заснула. Но, кажется, тут же меня кто-то потряс за плечо, сказал весело:

— Подыми брови-то, — рассвело!

Это меня отец поднимал — утро встречать. Дедушка Трофим тоже тормошил, приговаривая:

— Вставай же, а то урманный придет, все волоса́ спутает.

Я открыла глаза, увидела — на улице уже широкий свет; рядом со мной стоит лайка, хвост калачиком. А я ее и не видела ночью.

Пока готовили завтрак, все молчали.

Похлебав жидкой кашицы, отец сказал:

— Поеду я. Надо и мне послужить в солдатах.

— Так, — склонил кудлатую голову дедушка Трофим. — С богом, Кузьма.

Дед Тиша потер залысины на черепе, сощурил глаза:

— Коли на фронте лихо будет, и мы сгодимся. Може, и скрестятся наши стежечки.

Я догадалась: они говорили о серьезном, пока спала.

Отец часто в последние дни свешивал голову на грудь, умолкал, надолго отдавшись своим мыслям.