Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Но шо тебе сказать, Лексаныч? Не понял меня товарищ Цюпа.

Я ему говорю: «Товарищ секретарь, в Слободке есть скрытые куркули. На огородах помидору скупают оптом, затем нанимают левую машину — и в Донбасс, в Сталино. Там загоняют втри–, а то вчетыредорога. Оттуда уголь везут и тоже втридорога продают, а потом такие хаты, как у того инженера, строят». Он слухал меня внимательно, даже руку к уху приложил. Когда я кончил, он сказал: «А ты, я вижу, Данилыч, склоку разводишь. Скиба верную характеристику тебе дал. Конечно, — говорит, — недостатки в нашей работе есть, и мы их будем исправлять». И пошел, пошел… Потом стал меня упрекать за Машку, за то, шо она на базаре рибу продает. Мелким человеком он оказался. Ты не подумай, шо я в защиту себе говорю. Ты, Лексаныч, тоже, наверное, думаешь, чего я с Машкой–то живу. Вопрос тяжелый. А хочешь правду знать? Я ить с ней давно не живу. Не–ет, Лексаныч, ты на меня не смотри так, я еще не старый… А шо в одном доме живем… Ну и шо? Знаешь, жена не сапог — не скинешь с ног. И потом, она ж мать моих сыновей… За меня пошла не по нужде… Я‑то не богатей, не красавец… Так, голоштан безногий… Так как же мне бросать ее? С Цюпой об этом, как на духу, говорил, а он ить не понял. У него в голове всё планы, выполнение, да проценты, да рапорты по вышестоящему начальству, да слава, а до человека–то он не дошел. Вот и сняли его в прошлом году. Время сичас такое: нужны люди с головой да с ядреными мыслями. Люди большого дела, люди глазастые, шоб видеть кажную мелочь. Ах! Если бы у меня была нога цела! Был бы и я мужик — на миллион!

62

Данилыч махнул рукой и замолчал. Достал из нагрудного кармана свернутую в гармошку газету, оторвал клочок и скрюченной рукой несколько раз слазил за махоркой. Медленно, словно по счету, сыпал на бумагу крупные зерна пахучей махры. Дрожащими руками свернул. Всунув цигарку в рот, он несколько раз вздохнул, будто поплакал невидимыми слезами. Пока он раскуривал, я глядел на море. Оно тише стало: волны уже не ревели и при столкновении не трепали друг друга за чубы. И тучи стали легкими как пух и понемногу светлели, словно бы просыхали после хорошей промывки.

Закурив, Данилыч каким–то глуховатым голосом сказал:

— Да, Лексаныч, женился я на скорую руку, да на долгую муку… Не получилась у меня жизня с Машкой Донсковой. Но шо было делать? Я ж тебе все сказывал! Вначале под страхом бога был. Потом сыновья пошли. Первого она родила на третий месяц после того, как из Гривенской в Слободку переехали. Второго — через год. Растить их надо было. А как подросли, где же тут расходиться? Стал стесняться сыновей. А хлопчики–то какие были! Один лучше другого. Любил я их, Лексаныч, так, шо порой боялся, умру от такой любви. Только чурбаки думают, шо мужик не могет любить детей так, как мать! А она их как любила! Невозможно сказать — светилась вся от этого и даже выглядела красивей.

Легко мне было и радостно с хлопчиками. Бывало, посажу их на плечи: «Ого–го! Полный ход в море, ребята!..» Ну, она, черт, как наседка, квокчет, перьями бьет! «Куда ты их взгромоздил? Утопишь еще!» Бегить за мной аж до самого моря. А чего их топить–то, шо я, не отец им или не любил их? Ну вот, она трусит за мной, а хлопчики ногами меня в грудки колотят, ерзают на плечах, хохочут, а мне хоть и не легко с ними да с костылями управляться, но радостно на душе–то… Дойду до лодки — соколят с плеч долой. Лодку в воду. Марья тоже прямо в юбке в воду. Замочится вся, а ребята заливаются: думают, родители играют с ними, довольные, аж глазенки блестят. Весла просят: «Батько, дай!»

Ежели море спокойное, я давал им. Учил, как весло держать, шоб не черпать, как ложкой борщ, а легонько так, пол–лопасти погрузил, оттолкнулся и «суши весла». Потом опять таким же форцем легонько от воды отпихнись. Обратно суши. И так оно пойдет. Учил их «сетки сыпать». Мы глыбоко не сыпали, а бережней, значит, ближе к берегу. Отойдешь метров на семьдесят, на сто от берега. Нацелишься на трубу или на угол хаты (это шоб потом можно было сетки разыскать) и сыплешь. Сыпали обычно в сумерки, а вынимали утром. Хлопцы ложатся спать, а сами: «Разбуди, батько, да разбуди!» Утром будишь — ножонками толкаются, а глаз открыть не могут, идешь один.

Пристанешь к берегу с рыбой — они тут как тут, дожидаются, сердятся, шо не разбудил… Но как только увидят рыбу, все забудут. Да как же: в лодке–то и бички, и сула, и таранька, и селява, и кефаль, и даже конек с иглой запутаются, и калкан. Диво дивное. Залезут в подчалок и роются, пока не выгонишь…

Он неожиданно замолчал. Сильно выдававшийся кадык подскакнул, и он всхлипнул:

— Эх, детки мои, детки!.. Не думал, не гадал, шо вы бросите меня так рано на произвол судьбы! Погибли в войну орлята мои! Летчики были!

Я стал было утешать его, но, как известно, пожилые люди долго плакать не умеют. Он скоро перестал хлюпать, вытер кулаком глаза, вскинул голову и, стеснительно моргая, сказал:

— Теперь, Лексаныч, у меня никого на свете нет. Я весь тут, — он развел руками, — да и то не в целом виде. Кто меня такого возьмет? Кому я нужен? А жить, Лексаныч, ежели по правде говорить, дюже хочется. Только жить по–настоящему, чтобы дело было! А то плыву, куда волны несут. А по течению, Лексаныч, только дохлая рыба плывет. Неужели я заслужил такую жизнь? Скажи, а?

Сказать ему, что он не заслужил такую жизнь, то есть пытаться утешать Данилыча, — пустое дело. Он не мне одному задавал этот вопрос. И мне все время казалось, что его голос нельзя не услышать, его боль нельзя не понять.

— А вот товарищ Цюпа меня не понял, — сказал Данилыч с некоторым разочарованием. И продолжал свою мысль: — Вот у нас говорят про счастье много. Стихи печатают, песни поют. Есть даже книга такая про летчика… Ну, который без ног остался, потом протезы ему сделали. Ноги у него стали, шо твои форменные. Сичас герой. Это правильно. Но, видишь ли, Лексаныч, — сказал он дрогнувшим голосом, — счастье–то не всем. Стоял тут у нас два года тому назад майор с семьей, курортник, хороший мужик, свойский. Присоветовал он мне насчет ноги. «Хлопочи, — говорит — должны тебе ногу дать. Колхоз — говорит, — может заказать или оплатить тебе дорогу в Москву». Пришел я до нашего председателя Скибы, говорю: «Надо мне ногу выписать из Москвы. Такую, шоб в коленке сгибалась. Шоб я, — говорю, — мог с ней на сейнере в море ходить. Не могу, — говорю, — бильше на нефтескладе сидеть!» Меня, видишь ли, по требованию секретаря горкома поставили на нефтесклад, горючее отпускать колхозным сейнерам. «На этой, — говорю, — работе может сидеть полный инвалид! А у меня характера на полного инвалида нет, попятно?»

Ну, Скиба посмотрел на меня, помолчал минут пять. Этот человек по темпам думать — еще в первой пятилетке, а у нас зараз шестая! Верно? Да-а, помолчал, посмотрел на меня и спрашивает:«Ну?» — «Шо, — говорю, — «ну»? Я же сказал, ногу мне нужно». А он, сатана, смеется. «Для сейнеров, — говорит, — и орудий лова есть запасные части, а для людей нема!» И опять в свои бумаги. Посидел я, посидел у него, матюкнулся про себя и хотел уже уходить, как он меня остановил. Встал из–за стола, бугай проклятый — он же один могет тащить пять сакских плугов: шея у него, як бедро у бабы.

«Ты, — говорит, — Шматько, у собесе був?» — «Ни, — говорю, — не був».

Он, чертяка, любить под украинця работать. «А у здравотделе?» — спрашивает. «Тоже, — говорю, — нет». — «Ну, так зараз иди туда. А мне некогда с тобой лясы точить».

Я подался в собес. Там мне сказали, шо верно, в Москве делают ноги, но только для инвалидов Отечественной войны. «А у вас, — говорят мне, — бытовая трамва».

— Травма, — поправил я Данилыча…

— Вот именно трав–ма… А я их спрашиваю: «А шо ж такого, шо у мене трав–ма или як ее там, — ноги–то нет?! А я с этой чертовой (и не выговорить) трамвой, — говорю, — на войне был! Между прочим, орден Красного Знамя и медаль имею. Сам, — говорю, — командующий генерал Петров Иван Ефимович от имени правительства вручал». Я, когда наши войска в тысяча девятьсот сорок третьем году осенью Керчь штурмовали, ходил на сейнере шхипером. Сначала с Кучугур в Глейку, а потом с Чушки — коса такая на Таманском полуострове есть — в Еникале. Натерпелся всякого: ватник семь раз осколками пробивало. Раз шапку с головы волной от снаряда сорвало, и в то место, где у меня нет ноги, две крупнокалиберных пули врезались. Ребята говорили: «Хорошо, Данилыч, шо у тебе ногу раньше отняли, а то теперь бы пришлось страдать». Вот тебе, Лексаныч, как хоть, так и считай: бытовая у меня трамва или нет…