Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Веселая была работка на переправе! Как–то за сутки мы сделали тринадцать рейсов: снарядов и пехоты перебросили страсть сколько! Прибывает на Чушку генерал Петров и спрашивает: «Кто герой сегодня на переправе?» Ему докладывают: «Шхипер Шматько Александр Данилыч!»

Генерал требует: «Позвать ко мне героя!»

Капитан третьего ранга, начальник переправы, фамилия его быдто Мещерский, — забывать я стал, — говорит: «Дозвольте объяснить, товарищ командующий?»

Генерал ему: «Дозволяю».

Тут капитан третьего ранга, этот самый Мещерский, если моя память не изменяет, и докладывает генералу, шо у меня ноги нет и шо я могу, конечно, прийти, но на костылях, генералу долго ждать придется.

«Не беда, — сказал генерал, — я сам пойду до товарища Шматько. Проведите меня!»

Приходит генерал на сейнер. Я ему команду выстроил. А сам стою на костылях и форменно рапорт отдаю. Генерал пожал каждому руку. Молодцами нас объявил и дал пожелание дальше так держать. А через неделю читаем в военной газете указ, и там, промежду прочим, напечатано: «Наградить Шматько Александра Даниловича, шхипера сейнера, орденом Красное Знамя». Газетку эту храню, как алмаз. Расписано про меня, шо не приведи бог!

Знаешь, Лексаныч, война — дело проклятое! Но я весело воевал. Не думай, Лексаныч, я ить не для форцу говорю, нет, я просто тогда человеком себя почувствовал. А вот в собесе вертели мои документы и так и сяк и ничего не сделали. Я на костыли — и в райздрав. Там говорят: «Ежели вам нужно лечение, — пожалуйста, а протезы — не наше дело». Я обратно на костыли — и к Скибе. И этот пыхтун окаянный: «Нет, не можу!»

Как видишь, Лексаныч, не много нужно для счастья. Но шо получается? Автомобили строятся, самолеты такие, шо за границей от зависти всякое брешут на нас, а вот ног для инвалидов таких, шоб человек не отставал от время, не можем сколько надо наделать! А ить это не мне одному нужно; война обезножила многих людей, и среди них есть такие, шо, будьте покойны, дали бы кое–кому прикурить.

За счастье, говорят, надо бороться. А кто не борется за него? Я не боролся? Мы с Дуняшей не боролись? Мы даже в талисмант верили, а шо получилось?

— А где же ваш талисмант? — спросил я.

— В море…

— Как же это случилось?

— Я ж тебе говорил, Лексаныч, шо Дуняша вышла замуж за слободского рыбака? Ну вот. Когда мы с Машкой переехали в Слободку, я встретился с Дуняшей. Как мы встретились? О! Все равно как в кино, Лексаныч! Постой, говорил я тебе, шо был в ватаге Сергея Митрофановича? Ну да, говорил! В энтот день шли мы от Белосарайки. Под парусами, конечно, моторных судов тогда на море всего раз, два — и считай сначала. Ветерок был свежий. На буксире у нас две калабухи: в одной сетки, кухтыли, канаты, анкерочки, словом, всякая рыбацкая сбруя, в другой до шкарм рыбы налито. Какой там бичок! Бокивня! От какая! Зараз такую редко встретишь. Вымокли мы, когда сетки выбирали, а на душе как в праздник. Идем, значит, поем: «По Дону гуляет казак молодой…»

Обогнули косу, стали к Слободке заворачивать, видим, подчалок в бухте болтается и какой–то человек, с виду вроде баба, платком машет. Подвернули. Верно, баба. Бледная. Глазищи — во! Лица на ней совсем нет. Трепещет, как шемайка в неводе. «Помогите, — говорит, — человек мой умирает!»

В подчалке на сланях лежит он, бледный чисто мертвец.

«Так это ж Андрей Загребальный, — говорит Сергей Митрофанович, — давайте, хлопцы, его на шхуну».

Рыбаки к подчалку, а я сижу, двинуться не могу, сердце у меня перестало биться: «Мамочка родная, так это ж Дуняша! А в подчалке ее муж». Я узнал ее не с лица, а по голосу, а она меня быдто и не видит…

Так… Взяли мы Андрея на шхуну, вслед за ним и она перешла, а подчалок на буксир. Идем. Темнота стала нас накрывать. Я сам не свой. Признаться ей неловко и так сидеть, как дураку, тоже вроде нечего. Думаю, думаю, как мне быть, и ничего придумать не могу. Ить я не видел ее два года.

Пришли в Слободку, стало темно совсем. Сняли Андрея — и на берег. Он был припадочный. Нет, не от рождения: с войны такой пришел. Контузия у него была. Ну вот, пока тут Андрея снимали да подчалок вытаскивали, я поймал момент и подошел к ней. Она узнала меня сразу.

«Ох, Саня! Видеть тебя хочу… На зорьке будь здесь. Будешь?» Я сказал, шо да.

— Ну, и вы пришли?

Данилыч не сразу ответил.

— Пришел, — сказал он после паузы. — Всю ночь ждал. На берегу–то перед Слободкой неудобно было, так мы к лиману прошли… Тяжкой была эта встреча.

У обоих у нас счастья не было: ну, тоись оба жили с нелюбимыми людьми. А куда денешься? Уговаривала она меня бросить Машку. А как я мог ее бросить? Сын в зыбке качался, и опять же, куда я уйду с одной–то ногой! Не–ет, Лексаныч! Этого я не говорил ей, а про себя думал. Я за ней на край света убег бы! Ить я понимал, Лексаныч, шо если соглашусь с Дуняшей и брошу Машку, как же сыну в глаза глядеть буду и какую такую жизнь дам я Дуняше? Ну вот я и свершил жестокость…

— Какую же?

— Какую? Я сказал Дуняше, шо не могу бросить Марью. Она спросила: «Почему?» Я сказал, шо… люблю Машку.

— Как же она отнеслась к этому?

— В слезы вдарилась. «Эх, — говорит, — а я — то любила тебя, ждала как! Думала, пусть без ноги — только б сердце было цело! А выходит, тебе не ногу, а сердце отняли».

Эх, Дуняша, Дуняша! Знала бы она, шо с моим сердцем делалось в энтот момент! Но она ничего не могла видеть: глаза у нее были в слезах, а я стоял как деревянный, как самый последний дурак. Знаешь, Лексаныч, какие силы нужны, шоб вот так: любишь человека больше всего на свете, а показать ему другое?.. Ну, шо делать? Вынула тут Дуняша из–за пазухи моего льва африканского и говорит: «На, и забудь обо мне».

С этими словами повернулась и пошла. Эх, Лексаныч! Сколько сил мне стоило, шоб не крикнуть ей! Постоял я, постоял, пока Дуняша не скрылась, взял того львенка да пульнул в море. Он чокнулся в воду, как граната. Скоро на море ветер поднялся, волну развел, небо тучами затянуло.

— Больше вы не виделись с Дуняшей? — спросил я.

— Отчего же не видеться? Виделись, коли в одной Слободке живем!

— А что она делает?

— Шо все бабы, по хозяйству.

— Дети есть у нее?

— Дочь. Да ты видал ее, Лексаныч, перед тем как нам в море уйти.

— Галинка?! — с удивлением и восторгом спросил я.

— Она самая.

— А эта… женщина, что с ней, и есть Дуняша?

Данилыч насупился, привстал и сказал:

— А нам, Лексаныч, пожалуй, собираться надо. Скоро море уляжется. — Он пристально смотрел на горизонт, усиленно затягиваясь дымом. Докурив, он швырнул цигарку. Лицо его будто посветлело. — Та женщина, — сказал он, — шо была с Галинкой, и есть Дуняша.

63

Все было, как сказал Данилыч: небо за ночь вызвездилось, и утро явилось чистенькое, молодое, румяное. Улеглось и море. Просыхающая земля была необычайно добра. От нее струился какой–то изумительный аромат.

Под командой Данилыча я спустил лодку на воду. Мотор «уперся», и пришлось нам идти на веслах до Должанской. Я не выдержал, или, как говорят, сорвался, и изругал Данилыча за то, что он не взял с собой ни рангоута (мачты), ни паруса. У нас же на шлюпке все было предусмотрено для несения паруса: в кильсоне был сделай степс — гнездо для мачты; на планшире — «утки», «ушки» и вант–путенсы для оттяжки мачты… Словом, мы смело могли бы пройти добрую часть пути под парусами. Но увлечение техникой, видно, и на старых людей оказывает свое магическое влияние.

Кореш Данилыча, Пал Палыч, дюжий, средних лет рыбак, в прошлом корабельный кок, исколесивший почти весь мир, с какой–то немыслимой татуировкой на голых руках, ходил около своей хаты и мрачно плевался, ругаясь на разных языках мира: пронесшийся ураганный ветер сорвал с его хаты крышу.

В этот день нам пришлось посидеть на консервах и помидорах. Зато, лишь успело проклюнуться утро следующего дня, как я был разбужен острым, но приятным запахом.