Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.

— Как живете, Самсон Георгиевич?

Болоев поздоровался со всеми — с каждым за руку. Заставил ждать с ответом.

— Старый стал. Здесь местность сырая, тайга, не то что на Кавказе, а я тут сижу, себя не жалею.

Он лукавил, а не жаловался, заглядывая в глаза начальства, и управляющий сразу понял, таким он и в Свердловске представлял этот неприятный разговор.

— А может, пора отдохнуть? — сухо заметил управляющий.

И Болоев, возражая, двинулся за ним впереди всей группы, возвышаясь над всеми своей заломленной на затылок папахой.

— Мне такое внимание оказали. Цауштн, из Москвы мебель прислали: шведскую кровать, тахту, гардероб с зеркалом. Телефон поставили. Еще немножко — ордер дадут на квартиру. Разве я могу уйти? Все думают — Болоев старый стал. Цауштн, Болоев еще постоит на работе.

— Сейчас придем к вам, — отпустил его управляющий.

Болоев пошел в цех. Пока шел дальним путем, через задние ворота, он вспоминал детство и отчий дом, древний, столетний дом, похожий и на многовековое дерево, и на средневековую крепость; к нему вела непроезжая кривая улочка, и было непонятно, где кончалась улочка, где начинался этот дом с его подлестничными хлевами, лестницами с трудными ступенями, внизу каменными, выше деревянными, с его балконами, пропахшими овечьим сыром и козлятиной — там у плиты век вековала бабушка, — с его большой залой с очагом посередине, где бегает босоногая детвора, его братья и сестры, и есть столбы, за которыми прячется от гостей самая маленькая сестренка. И он вспомнил, как она бегала от столба к материнскому подолу и кивком курчавой головки отказывалась от предложенного кусочка сахара, как, осмелев, заводила со взрослым гостем из соседнего аула игру в прятки. Он не хотел думать, зачем приехал управляющий со всей толпой портфельщиков и что за неприятности подстерегают его сегодня.

Между тем в цехе происходило нечто необычайное, люди теснились у конверторов. Там Багашвили разлил медь с третьего и сейчас брал последнюю пробу на первом. Искра сыпалась с лопатки — мелкая, как дождик; и пламя было белое, что означало, что в конверторе осталась одна медь. Болоев издали увидел и Пушкарева-старшего, который принимал смену у Багашвили, он пришел с братом, потому что сегодня решалось что-то важное, с утра цех дал тридцать тонн, и еще впереди предстояли плавки.

Пушкарев-младший сидел на перевернутом вверх дном ковше и заговаривал с каждым, кто шел мимо него. И Болоеву крикнул:

— Готово, я бы пускал!

Самсон сел рядом. Если бы не приезжие из Свердловска, он мог бы вернуться домой, отдохнуть. Но после того как он растерялся в разговоре с управляющим, говорил лишнее, жаловался на свои годы, он чувствовал, что не уйдет из цеха, пока не даст выход мутному озорству, которое всегда овладевало им, когда кто-то не хотел считаться с его силой и могуществом.

— Значит, готова медь? — спросил он Пушкарева. — А почем ты знаешь?

— Я знаю по пламени.

— По пламени, — передразнил Болоев. — А если по шадринским очкам?

— Нет, это, может, вы умеете, Самсон Георгиевич.

Болоев искал кого-то взглядом в толпе.

— Эй, Тамбовцев! Иди сюда!

Фурмовщик подошел к мастеру.

— Что ты ползешь, как беременная вошь?

Пушкарев рассмеялся, он любил, когда старший мастер говорил прибаутками.

— Сымай с левой ноги валенок!

Что это значит? Все услышали, оглянулись. Парторг подходил от разливочной машины. Шадрин, сунув руки в карманы спецовки, выжидательно следил за Болоевым. Тот подскочил к Тамбовцеву, толкнул его двумя руками в грудь так, что тот сел на кучу ковшевого настыля. И в ту же минуту валенок с левой ноги фурмовщика оказался в высоко поднятой руке старика. Потом Самсон подошел к лестнице, внимательно, как бы прицениваясь на базаре, оглядел валенок, вытянул левую руку в сторону конвертора, а правой рукой с валенком замахнулся.

— Что делаешь, окаянная сила! — только и успел крикнуть Шадрин.

И валенок полетел в конвертор.

Болоев посмотрел сквозь растопыренные пальцы на пламя, бушевавшее в горловине, отряхнул руки — одну о другую. Спокойно сказал:

— Можно пускать. Я думаю — поспела.

Молоденькая секретарша, сидевшая у двери директорского кабинета, знала Власюгу и Тамбовцева и приветливо улыбнулась. Втроем, в сопровождении секретарши, они вошли в кабинет, директор сказал Валечке:

— Вас ищет коммерческий.

Он всегда шутил с ней. Она поняла, что он просит выйти и никого не впускать..

— Насчет болоевской землянки пришли, — сказал Власюга, когда секретарша затворила дверь. — Сносить пора.

Власюга чувствовал неудобство от своего вмешательства, он первый догадался сообщить директору по телефону о нехороших делах в цехе и попросил принять. Директор взглянул на него внимательно.

— Не рано ли сносить?

Он знал от самого Болоева, что нет на заводе человека, более неприятного старшему мастеру, чем этот горновой с чужого участка — коренастый парень с блестящими глазами на загорело-закопченном лице. С некоторых пор Власюга стал захаживать к фурмовщикам. Это началось еще до того, как он выдал двадцать ковшей штейна за смену и стал знаменит. Фурмовщики были деревенские, не больно-то грамотные ребята. Но был среди них способный паренек, недавно демобилизованный. С ним-то чаще всего и заговаривал горновой Власюга. Он неторопливо поднимался по лестнице на площадку, подходил к фурмовщикам с беззаботным видом, и, хотя он был всего только горновой, слушали его со вниманием — он дело объяснял ребятам.

Болоев прогонял Власюгу, горновой весело скалил зубы, не спеша удалялся и снова приходил, когда выпадало время. Однажды старший мастер взял его за шиворот и крепко прижал.

— Агитируешь?

Он потряс его и рассмеялся, как сильный над слабым. И вдруг Власюга ударил его по руке.

— Ну, ты… не забывай, где живешь, — сказал он, повернулся и пошел к себе, на отражательные.

Странные отношения установились между ними, они как бы условились не замечать друг друга, но так как горновой не прекратил дружбы с фурмовщиками и вскоре к тому же сделался знаменит, то всем стало ясно, что в споре Болоева с Власюгой победил горновой.

— Ярошевского привезли из Свердловска. Если на гастроли — на кой он нам? Багашвили потянет? — откровенно говорил директор, советуясь с рабочими, все больше поглядывая на Власюгу.

Они беседовали с полчаса. Фурмовщики повели разговор начистоту: Болоева пора убрать из цеха, Багашвили может его заменить. Болоеву нужно дать отдохнуть. И Шадрин того же мнения.

— Что же дочка его сплоховала? — спросил директор. — Разве так приходят и уходят? Хоть он и старый, нехорошо.

— Что ж хорошего, — согласился Власюга и быстро глянул на директора, не зная, осведомлен ли он во всех обстоятельствах. — Она ж от другого понесла, а тот подлец. Она стыд свой хотела схоронить, да неловко ей стало, застеснялась Самсона Георгиевича.

— Говорят, полюбил он ее.

— Да, как ни странно.

— Мазепа… — прохрипел Тамбовцев.

Ему выдали новые валенки, а он все никак не мог унять свою злобу на Болоева, зря его прихватил Власюга в директорский кабинет.

Точно пьяный, вернулся Болоев из цеха к себе в землянку. Даже к козе не заглянул — повалился на тахту, уснул. В окнах догорал желтый закат, когда проснулся от смутного беспокойства. Клавки не было, не вернется — он знал. Его другое занимало: уедет ли Ярошевский?

Он подошел к столу, почесал небритую шею, нерешительно снял трубку телефона. Ему не нужно было, чтоб его узнали.

— Дайте вагон управляющего, — сказал он.

И вышло так, что, когда из вагона ответили, он заговорил плаксивым, бабьим голосом.

В вагоне был тот час, деливший рабочий день пополам, когда все разбрелись отдыхать, и только управляющий не спал, составлял телеграммы в Москву, обдумывал план вечернего разговора с обкомом. Телефон стоял перед ним на столике, и он снял трубку. Сперва он подумал постучать в стенку, позвать Ярошевского, потом догадался, что говорит мужчина.