Год жизни

Игнат Петрович тяжело опустился на пень, и немедля мысли прихлынули сосущими пиявками. Выступления коммунистов. Одно. Другое. Третье. «Зажим критики... гонения... зазнайство... бездушное отношение к рабочим...» И приговор, каждый раз один и тот же, но с новой силой дробящий остатки воли к сопротивлению: «Исключить!»

Холодное отчаянье подступало все выше, затекало в горло. На лице Проценко — тень. Взгляд серых глаз притушен опущенными веками. Не понять, что думает. А понять надо. Есди и он бросит камень на весы...

И вдруг в обреченность, в густеющую мглу, как доска погибающему в трясине: «Стыдно так, товарищи! Зачеркнуть сорок лет труда, и какого! Да, виноват. Снять с поста, наказать. Но из партии — нет! Где были секретарь, парторганизация, мы с вами, коммунисты? Не сумели переломить?» Это — Шатров. Тот самый, которого так долго нещадно гнал, преследовал. Проценко уже глядит не отрываясь. Поднимается Арсланидзе: «Шатров прав!» И вот в протоколе: «Крутову Игнату Петровичу... строгий выговор с занесением...»

Упасть бы в ноги, закричать от радости! Пусть лотошником, бурильщиком, пусть! Но — в партии!

Игнат Петрович пошевелился на пеньке, незряче повел вокруг глазами. Последним коротким воспоминанием— слова председателя собрания: «Норкина... исключить». Как будто вынули позвоночник — так мертво сложился пополам, сполз набок Леонид Фомич.

3

Поединок под землей сделал Тараса Неделю героем прииска. По десять раз в день его заставляли рассказывать обо всех подробностях покушения. Тарас сердился, отнекивался, но вынужден был уступать просьбам. Запирательство не помогло Галгану. Подрезанный шланг, выуженный со дна пропасти нож послужили неопровержимыми уликами. Выяснилось прошлое Галгана. Всплыла подделка трудовой книжки. Открылись и махинации с фактурами, участие в них Лаврухина.

Больше всех досаждали Неделе ребятишки. Они всегда боготворили силача, а теперь буквально не давали ему прохода. Едва Тарас показывался на улице, как вокруг него немедленно собиралась стайка ребятишек. Почетный эскорт сопровождал парня до самого крыльца дома, куда бы он ни направлялся. Такая популярность сильно стесняла Тараса. Он куда охотнее обходился бы без ореола героя.

Впрочем, до отъезда в Атарен оставался один день, и это утешало Тараса. Он уже взял отпуск, Евдокия Ильинична не ложилась спать допоздна, торопясь сшить дочери новое платье. Клава немного побаивалась,— на этом же катере в Атарен отправляли под конвоем Галгана, но Тарас успокоил девушку: «Мы будем на катере, а он — в трюме баржи. И разве кто пальцем тронет тебя, моя ясочка, когда я с тобой?»

Собирались в путь и Норкины.

В отличие от мужа, Марфа Никаноровна бодро перенесла удар. Оба поросенка, которые успели превратиться в недурных кабанчиков, пошли за полцены. Без сожаления рассталась Марфа Никаноровна и с мебелью. Она не любила возиться в дороге с громоздким багажом.

Иначе вел себя Леонид Фомич. Сначала он впал в состояние полной прострации и безучастно взирал на хлопоты жены, потом внезапно очнулся и развил бурную деятельность. Стоило Марфе Никаноровне зазеваться хоть на минуту, как Леонид Фомич всовывал в ящики, приготовленные к отправке, кочережки, совки, старый зонтик, подшитые валенки и прочий скарб, которым обычно обрастают семьи, долго живущие на одном месте.

— Выкинь ты эту пакость,— сердилась Марфа Ника.норовна,— только сейчас и избавляться от дерьма, пока переезжаем.

— Помилуй, Марочка,— кротко возражал супруг, пытаясь незаметно втиснуть свою контрабанду в ящик,— ведь на новом месте это же находка. Приедем, а у тебя все есть, веник и тот покупать не нужно. Сколько денег сбережем!

— Мелочный ты человек, Леня,— укоризненно качала головой Марфа Никаноровна,— всю жизнь мимо рубля за копейкой ходишь. Хоть ты мне и муж, а не пойму я тебя. Такое горе — из партии исключили, а у тебя пустяки на уме.

— В партии восстановят! Я чужих жен не сманивал, водку не пил, статейку и ту написал под нажимом, а Крутову всего-навсего выговор, а мне — исключение! Разве это справедливость? Ты другое скажи, Марочка, пропала моя пенсия. Вот и надо деньги беречь,— горестно вздыхал Леонид Фомич.

— Опять чепуху городишь,— закипала уже не на шутку Марфа Никаноровна, окидывая негодующим взглядом согнутую фигуру мужа.— Что ты, инвалид? Работать не можешь? Руки-ноги есть, чего еще надо? А мало будет, и я пойду работать. И пенсию получишь, только как все, не северную.

Норкин умолкал и принимался заколачивать ящик.

В день отъезда утро выдалось погожее, но холодное. За ночь лужицы подернулись по краям тонкой пленкой льда. Откуда-то с дальних подступов уже дохнула зима. Кончилось короткое сибирское лето.

Щеголяя своим искусством, Сиротка круто развернул машину у самого обрыва и осадил ее на тормозах. Внизу стрелял и дымил дизель катера. Моторист разогревал его, готовясь к отплытию.

Норкин нащупал ногой баллон, осторожно спустился на землю. Тарас перемахнул через борт, принял от Клавы чемодан и как перышко подхватил девушку. Сиротка помог выбраться из кузова Марфе Никаноровне. Евдокия Ильинична приехала в кабине.

Пока Неделя и Сиротка перетаскивали на катер багаж Норкиных, на берегу шло прощание. Обнимая Евдокию Ильиничну, Марфа Никаноровна не выдержала, заплакала. Как ни крепилась Евдокия Ильинична, но и у нее сверкнула слезинка. Женщины троекратно, крест-накрест, расцеловались, еще постояли, не разнимая объятий, и снова поцеловались. Леонид Фомич одиноко стоял в сторонке. Его никто не провожал. Потом Евдокия Ильинична мелко покрестила дочь и Тараса. Он конфузился, отворачивался, но терпел, не желая обижать старушку.

Дизель зафыркал сильнее. Катер задрожал. Все заторопились. Евдокия Ильинична привлекла к себе Клаву, пальцем любовно разгладила морщинки на ее лбу и крепко поцеловала в губы, потом подала руку Тарасу.

Сиротка нетерпеливо ожидал своей очереди, чтобы попрощаться с товарищем, которому он столько раз (дело прошлое) досаждал своими визитами к Клаве.

Внезапно издали донеслись крики. Размахивая руками, к берегу спешила большая группа женщин. Они приблизились, и Марфа Никаноровна различила знакомые лица Зои, Тамары, Нины, Феклы... Женщины добежали, окружили Марфу Никаноровну, заговорили все сразу:

— Вы что ж это? И не сказали, что сегодня едете!

— Марфа Никаноровна, вот вам на дорогу пирожков.

— Не забудете нас? А то — с глаз долой, из сердца вон...

Фекла тоже что-то настойчиво совала в руку Марфе Никаноровне, ласково мычала. Норкина развернула сверток. Из него выпало голубое полотняное полотенце, расшитое красными петушками.

— Ах ты милая моя,— обняла Феклу Марфа Никаноровна,— да что ж ты мне свое последнее полотенце даришь! Ну спасибо, родная, спасибо!

Видя вокруг себя взволнованные, участливые лица женщин, переходя из объятий в объятия, Марфа Никаноровна снова заплакала:

— Спасибо, бабоньки, вам всем за привет, за ласку! А я-то, дура старая, никому не сказалась, думала — кому я нужна? Сяду да уеду с прииска тишком...

Катер отвалил от берега, и сейчас же, как прощальный салют, надрывно завыла сирена на электростанции. Сидя на вещах, Марфа Никаноровна утирала слезы.

А с берега неслось:

— Как доедете, сразу же пишите, Марфа Никаноровна.

— Доченька, скорей возвращайся!

Катер уже скрылся за поворотом, а провожающие все еще смотрели ему вслед.

На обратном пути Сиротка фыркнул, показал Евдокии Ильиничне на парочку. Бережно поддерживая Настю под руку, шурфовщик вел жену по дороге, заботливо обходя камни и лужицы.

— А ты, Витя, не смейся,— сказала Евдокия Ильинична.— Забеременела Настя, вот Николай и не дает ветру на нее дунуть. У них все нелады через то и получались, что Николаю страсть как ребеночка хотелось, а Настя все порожнём ходила. Теперь наладилась семья. Он и пить бросил.

Около гаража Сиротку уже поджидало несколько шоферов.

— Витька, у тебя сегодня профилактика? Значит, порядок. Загоняй машину на яму, и пошли. Обмоем новорожденного. Юрке сегодня двадцать стукнуло. Все ребята в сборе, тебя только и не хватало.