Год жизни

В стране давно закончилась гражданская война. Бурные события тех лет начали помаленьку сглаживаться в памяти людей. А здесь война продолжалась. Только она приняла другие формы: затаилась перед прыжком в густом кустарнике, залегла в болоте, заползла в горную расщелину. Вместо тысячного топота конских ног — одинокий крик неизвестной птицы в ночи. Вместо камуфлированных английских танков — полосатый, как бок тигра, бешмет басмача. Овчарки, секреты, заставы.

Граница.

Постепенно Проценко начал забывать о всякой иной жизни. Остался на сверхсрочную, женился, вступил в партию. Ездить было не к кому и незачем. Подернулись дымкой в памяти многоэтажные кварталы городов, оживленные людские толпы. Где-то горели мириады электрических огней, грохотали поезда. Здесь — обманчивая тишина, безлюдье.

Казалось, так и пройдет вся жизнь на границе. Но партия распорядилась по-своему. Пришел вызов в Москву, на учебу. Проценко окончил Горную академию, получил назначение начальником прииска. И вот Атарен. Невысокие сопки. Бурливая, полноводная Северная. Тайга. Морозы.

Через год коммунисты района выбрали начальника прииска «Заветный» Евгения Федоровича Проценко первым секретарем райкома партии. От прошлого осталось немного: любимая зеленая фуражка, особая щеголеватость в одежде да еще нестерпимый в гневе взгляд серых, словно бы дымящихся глаз.

Годы перевалили на пятый десяток, но Проценко и не думал стареть. От каждого поворота его большой бритой головы, крепко посаженной на короткой борцовской шее, от крутых плеч веяло скрытой физической и душевной силой. Особенно заметна была она, когда Проценко ходил по комнате и размышлял о чем-либо. На могучей лобной кости двигалась складкой кожа; зажатая в излу-

чине губ, каменела улыбка. Впечатление не портили даже ]»уки с неожиданно тонкими, белыми, словно у женщины, пальцами. У Проценко была привычка, отмечая свои мысли или фразы, коротко ударять сжатым кулаком правой руки по ладони левой, как будто ставя точку.

Тотчас по приезде Проценко Крутов предложил ему свою квартиру. Проценко отклонил предложение и поселился в маленькой комнатке, которую до женитьбы занимал Сиротка. В ней секретарь райкома и проводил короткие ночные часы. Все остальное время он без устали обходил общежития, шахты, мастерские, полигоны.

Игнат Петрович попытался сопровождать Проценко, но тот попросил его заниматься своим делом, а в провожатые выбрал Лисичку, вместе с которым приплыл из Атарена. Выбор был сделан как нельзя лучше: старый лотошник знал на прииске каждый уголок. Еще важнее было то, что Проценко умел слушать. Внимательно, не перебивая ни единым словом, он выслушивал шахтеров, продавцов, лотошников, счетоводов и нормировщиков. Люди договаривали все до конца. Даже'те, кто не собирался сначала делать этого. Постепенно открывалась полная картина.

Перед сном, в постели, Проценко подолгу размышлял о прииске, о людях, с которыми столкнулся в эти дни. Мало он знал о «Крайнем»! Спасибо Лисичке: приехал, рассказал. А ведь тут жилье разваливается, геологоразведка запущена, Крутов окружил себя мерзавцами и подхалимами, набил руку в победных рапортах... Шатров молод, горяч, не довел борьбу с ним до конца, но подхватили другие: Арсланидзе, Черепахина, Смоленский, Лисичка... Трудно им пришлось, а все ж выстояли.

Вечером третьего дня Проценко пришел к Крутову. Приемная пустовала. Игнат Петрович сидел в кабинете один, ссутулившись в кресле, положив подбородок на сжатые кулаки, и задумчиво смотрел на мошкару, которая вилась вкруг лампочки. Верхний плафон был выключен, и в мягком свете настольной лампы виднелись только лицо Крутова и пепельный ежик волос.

За эти три дня Игнат Петрович сильно похудел. Глубокие морщины прорезали лоб, избороздили щеки. В глазах застыло вопросительное тоскливое выражение. Часто теперь, не закончив распоряжения, Игнат Петрович вдруг поворачивался и уходил, махнув рукой, шаркая по земле ногами.

Крутов чувствовал: внутри у него что-то надломилось. Он теперь был тенью самого себя — прежнего.

Услышав шаги Проценко, Крутов вздрогнул, заслонил глаза от света ладонью. Хотел улыбнуться, но улыбка не вышла.

Проценко молча опустился рядом на стул, закурил, потом так же молча поднялся, заходил по комнате.

— Никогда себе не прощу! — донеслось внезапно до Крутова. Проценко ударил кулаком по-ладони, оседлал стул и впился взглядом в лицо Крутова: — Кто ты, Игнат Петрович?

— Вы же знаете, Евгений Федорович,— принужденно улыбнулся Крутов. Кривая боязливая улыбка застряла в уголках губ, никак не сползала с лица, нелепая, неуместная.

— Да, да,— отвечая своим мыслям, быстро проговорил Проценко, продолжая рассматривать Крутова.— Как же: потомственный золотоискатель, крепкий руководитель. Положились. Оставили без контроля. Как будто человек не меняется, навечно заспиртован в банке.— И без перехода: — Кто писал статью о Шатрове?

Крутов хотел пожать плечами: «Не знаю», но внезапно почувствовал отвращение к самому себе.

— Норкин.

— Сам? Или под твоим нажимом?

— Я одобрил...— выдавил Крутов после долгой паузы, опуская глаза. Нельзя было выносить этот дымящийся взгляд серо-стальных глаз, проникавший в самый мозг, парализовавший волю.

Проценко опять заходил по комнате. Остановился против Крутова.

— Игнат Петрович, народ тебя выкормил, вывел на дорогу, поставил у власти. А чем ты отплатил ему?

Крутов рванул ворот гимнастерки, оборвал крючки. Спазмы сжимали его горло, мешали дышать. Лоб покрылся испариной.

— Всё для человека! — продолжал Проценко, не отрывая взгляда от Крутова.— Всё ему, строителю новой жизни. Большое счастье служить своему народу. А ты? Где твоя партийная совесть? Предал ты ее, Игнат Петрович!

— Но не один же я виноват! — глухо сказал Крутов, запуская пальцы в волосы, не смея поднять голову.

— Один! Отвечать будет и Норкин. За клевету в печати, за бесхребетность, за многое. Но тебе за его спиной не спрятаться, нет! Он — твое орудие. Не больше. А с тебя спрос будет полной мерой, без скидки. Жди, что решат коммунисты.

2

Прииск остался далеко внизу, деревья тесней и тесней обступали Крутова, а он все ломился через кустарник вперед, не останавливаясь, будто за ним гнались.

Прохладное, по-осеннему яркое утро вступило в свои права. Бледно-голубое небо, выцветшее за жаркое лето, высоко и просторно поднялось над тайгой. Далеко в распадке еще не истаял, но уже истончился до прозрачности белесый язык ночного тумана. Листья на березках еще держались, но насквозь прозолотились, чуткие, готовые к полету. Сырая после затяжных дождей земля издавала терпкий винный запах.

Прошумел в лежалой бледной хвое бурундук. Верткий, причудливо раскрашенный полосатый зверек затаился под корневищем вывороченной лиственницы, пронзил бисеринками глаз идущего человека и, взмахнув роскошным хвостом, нырнул вглубь. Проскакала по веткам белка. Запасливая обитательница тайги торопилась пополнить свои кладовые кедровыми орехами и семенами лиственницы. Где-то в стороне залопотал глухарь.

Лес жил своей обычной устоявшейся жизнью. Но до сознания Игната Петровича не доходили лесные шумы и запахи. Большой любитель охоты, на этот раз он не заметил даже, как почти из-под ног выпорхнула молодая куропатка.

Вчера на партийном собрании решилась судьба Крутова и Норкина.

Ох, как трудно было идти на собрание! Стопудовый груз вгонял в землю, не давал поднять ногу. Дверь и ту открыл не рывком, наотмашь, как прежде, а потянул на себя робким просителем. Прошелестел и смолк шепоток. Все глядели серьезно, осуждающе. Норкин сидел рядом, поминутно обдергивая кургузый москвошвеевский пиджачок, без нужды протирая стекла очков. Слинявшее лицо бывшего парторга то розовело, то опять бледнело.

Даже сейчас, вспомнив об этих минутах, Крутов часто задышал и прикрыл глаза. Незамеченная плеть стланика метнулась под ноги, и он едва не упал. Заныла ушибленная ступня. Игнат Петрович осмотрелся. Тайга сомкнулась. Прииск исчез из виду. Некому нарушить раздумье, помешать. А вон, кстати, подходящий пенек.