Год жизни

Всю силу ненависти вложил Тарас в свой страшный удар, метя в голову. Как яичная скорлупа разлетелся бы череп Галгана, но Тарас споткнулся, и удар пришелся по плечу. Переломились ключица и лопатка. Выломленная рука обвисла плетью на сухожилиях. Галган дико взвыл, завертелся на месте волчком и упал.

Тарас размахнулся вторично, но немыслимым усилием воли сдержал себя, заскрипел зубами. Взять гадюку живьем!

10

В поисках Крутова Царикова исколесила половину прииска. В конторе ей сказали: «Подписал бумаги и пошел на участок Охапкина». На участке рабочие посочувствовали радистке: «Самую малость не захватила, девушка. Был Игнат Петрович, да весь вышел. Сказал — пойду в бригаду Черепахина». Никита Савельевич высунул бороду из окна кабины экскаватора, приложил ладонь к уху, силясь разобрать, что кричит ему эта пестро одетая женщина, боязливо остановившаяся поодаль от его могучей машины. Поняв, обрадованно закивал головой, показал в сторону конторки участка. Но и здесь Крутова не оказалось. Лаврухин засуетился, изобразил сожаление всеми морщинами опухшего лица и шмыгнул багрово-сизым носом. «Пораньше бы, Ирина Леонтьевна. В контору к себе пошел». Радистка вздохнула, вытерла капельки пота на смуглом лице и направилась обратно к конторе прииска.

А в это время Крутов сидел в своем кресле, прикрываясь рукой от солнца, и внимательно слушал. На усталом, небритом лице особенно заметно проступили морщины. Временами при повороте головы седеющий ежик волос вспыхивал под лучом солнца чистым серебром.

Напротив Игната Петровича сидел Арсланидзе.

— Наш бриз бездействует,— говорил парторг прииска.— Черепахин подал два важных предложения, но ни одно из них не рассмотрено. Даже не рассмотрено, не говоря уже о внедрении! Чертежи нового промывочного устройства...

Шум за окном прервал беседу. Игнат Петрович с кряхтением повернулся в кресле.

— Что это? Неделя идет, тащит кого-то,— с недоумением проговорил он.— А народищу за ним! Сюда идут...

Топот многочисленных ног по коридору. Возбужденные голоса. Ближе, ближе...

— Куда они лезут? Я же сказал — никого пока не пускать! — сердито крикнул Крутов секретарше.

Но толпа горняков уже ввалилась в приемную. В запертую дверь кабинета нетерпеливо забарабанили.

— Игнат Петрович, откройте!

Крутов повернул ключ в замке и отступил назад.

У его ног на полу, неловко подвернув под себя выломанную руку, лежал Галган. На меловом лице бисеринками выступил холодный пот. Глаза закатились. Сквозь разодранную в клочья рубашку на крашеные доски сочилась кровь. Тарас не очень заботился об удобствах для своего врага, пока волок его к конторе, и тот потерял сознание.

Минута молчания — и сразу взрыв голосов. Весь еще во власти пережитого, Тарас начал рассказывать. Никто не заметил, как в кабинете появилась Царикова. Она протиснулась к Галгану.

— Что с ним? Кровь... Боже мой! Тимофей Яковлевич! Он разбился? Да поднимите же его с пола! Что вы стоите? Надо вызвать врача!

— Не врача, а милицию! — гневно возразил Тарас.— Чуть не отправил меня на тот свет, бандюга!

Веки Галгана затрепетали. Открылись мутные глаза, скользнули безучастно по лицам рабочих, по лицу Цариковой и вдруг расширились, округлились, наткнувшись на атлетическую фигуру Недели.

Царикова замолчала, попятилась. Игнат Петрович увидел у нее в руке бумажку, почти машинально взял и развернул. Вверху стояло: «Секретарю райкома партии Проценко».

Несколько раз Игнат Петрович перечитал эту строчку, не понимая ее смысла. «Проценко. Какому Проценко? Секретарю райкома партии... Но почему сюда? Он же... Ошибка? Ах!..»

— Эй! Рассыльный! Секретарь! Кто там есть? — закричал Игнат Петрович через головы горняков.— Сейчас же узнать, не пришел катер из Атарена?

Словно в ответ, с реки отчетливо донеслось татаканье подходившего катера.

— Ну!..— только и сказал Крутов, хватаясь за голову.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

РАЗВЯЗКА

1

Третий день секретарь Восточного райкома партии Евгений Федорович Проценко жил на «Крайнем».

Если бы в двадцатых годах кто-нибудь сказал Женьке Проценко, что он будет партийным работником, он бы только засмеялся в ответ: «А может, министром?»

Кочегар волжского парохода «Сыз_ранец» Федор Лукич Проценко в самых смелых своих мечтах видел сына Женьку машинистом. Об этом же мечтал и Евгений. С детских лет он плавал вместе с отцом по Волге, ел и спал в трюме, иногда сутками не поднимаясь на палубу. В пятнадцать лет Евгений уже умел не хуже иного заправского кочегара равномерным слоем забросать топку углем, очистить колосники от шлака, поднять пар в котлах. Цепко держа широкую совковую лопату в худых по-мальчишечьи руках, Евгений ловко, веером, посылал уголь в дальние углы топки, отворачиваясь от ее знойного дыхания.

Мать рано умерла от тифа, который свирепствовал тогда по всему Поволжью, и между отцом и сыном установились те свободные, не по возрасту равноправные отношения, которые так обычны в подобных простых рабочих семьях. Грамоты Федор Лукич не знал. Он и подписывался-то в ведомостях на зарплату с трудом, придерживая бумагу заскорузлым пальцем с навечно въевшейся в него мелкой угольной пылью. Тем сильнее хотелось кочегару видеть своего единственного сына грамотным человеком. Да и намеченная в будущем профессия машиниста требовала кое-каких теоретических знаний. Продолжать ходить в школу при постоянных плаваньях по Волге Евгений не мог. Оставить его в каком-нибудь городе, у чужих людей, отец не решался. И Евгений проходил науку у помощника капитана, принявшего живое участие в судьбе паренька.

Ученик из Евгения вышел на диво. Он с полуслова запоминал все, что ему говорил наставник, а усидчивостью поражал всех на пароходе. Свежая, нетронутая память, рвение к науке делали свое дело. Несмотря на множество помех, Евгений не отставал от школы. Отец не мог нарадоваться на сына и проникался к нему все большим уважением. Часто вечером, отстояв вахту, Федор Лукич подсаживался к Евгению и наблюдал за тем, что он пишет в своих тетрадках.

— Это что ж за загогулина такая, сынок?

— Квадратный корень из икса.

— Ишь ты,— усмехался отец и окутывался клубами табачного дыма.— А для чего он, этот самый корень?

— Как тебе сказать, тятя,— затруднялся Евгений,—• для алгебраических вычислений.

— А, ну тогда понятно.

Федор Лукич начал советоваться с сыном даже по таким делам, где особой учености-то уж и не требовалось.

— Начисто моя рубаха истлела,— раздумчиво говорил кочегар.— Давеча еще подол спалил, туды его в капель... Не миновать новую покупать. Какую возьмем — сатиновую либо ситцевую?

— Сатиновая-то вроде получше, тятя.

— Знамо, лучше, да где ее сейчас купишь?

— Тогда — ситцевую.

— Вот и я думаю, надо ситцевую пошарить.

Экзамен за семилетку Евгений выдержал экстерном

блестяще и вскоре поступил на курсы пароходных машинистов. Мечта близилась к своему осуществлению.

Пришлось на время расстаться с отцом. На прощанье Евгений купил ему новую трубку, а помощнику капитана, своему наставнику,— мельхиоровый портсигар с надписью славянской вязью: «Лучшему другу». Для того чтобы купить две эти безделушки, молодому курсанту пришлось неделю подставлять крепкие плечи под кули с мукой на пристанском складе,

На курсах Евгений учился так же старательно и без всякого усилия, в короткий срок заслужил авторитет у своих сверстников. Сказалось и то, что по годам он был едва ли не самым старшим среди них.

Все шло хорошо, но накануне окончания курсов случилось несчастье: взрывом котла на месте был убит Федор Лукич. Оплошал старый кочегар, не довелось ему увидеть сына машинистом. Евгений остался один-одинешенек на всем белом свете. Вздумалось ему разыскать своего старого наставника, но оказалось, что и тот уже умер. Грустно стало молодому машинисту. Не думал он, что так обернется его вступление в новую жизнь...

Но жизнь продолжалась. Евгений Федорович получил назначение на Енисей и выехал в Красноярск. Однако работать на могучей сибирской реке-красавице пришлось недолго. Проценко призвали в армию, послали в пограничные войска.