Примерный сын (ЛП)

Я увидел себя человеческим существом в стадии инволюционной меланхолии. [прим:

инволюционная меланхолия – болезнь, характеризующаяся подавленным настроением. тревогой, страхом, растерянностью] Я понял, что все мои знания были ни на что не годны, а новых знаний я уже давно не получал. Я был человеком, уверенно едущим по свету на велосипеде, но… Но я ничего не знал. Не знал, как вести себя с женщиной, как сказать ей о своей любви, как приблизиться к матери или отдалиться от нее, как принимать людей на работу, как быть честным. Я даже не знал, как быть другом, братом. Я вообще ничего не знал. Это было бы не так тяжело, если человек готов учиться. Я был готов, но не думал, что смогу научиться. Как научиться? Где? Кто тебя научит? Я не двигался вперед, просто еле-еле тащился по жизни как несчастная, бесправная улитка. Я слез с велосипеда. Тоска мешала мне ехать дальше. Я спрятался за одной из гранитных скал в цепи мадридских горных хребтов и достал свой скудный паек. Я, шеф-повар, не имел ни малейшего желания приготовить себе что-то стóящее. Я посмотрел на еду и увидел жалкий бутерброд с хлебом “бимбо”, который я всегда терпеть не мог и сухофрукты. У меня пропало желание есть; на глаза навернулись слезы.

- Учись у старших.

- Так.

- Дети учатся, подражая старшим.

- Понятно…

Я испугался. Кто это сказал? Я разговаривал сам с собой? Верно, так и было. Кто мог знать, о чем я

думал? А может я был так расстроен, что думал вслух, сам того не замечая? Я огляделся по сторонам. Вокруг никого не было видно.

- Потому что дети чувствуют страх, когда не знают, как себя вести.

Я ни в чем не мог быть уверен, но, видимо, кто бы то ни был произносил эти слова, и именно эти

слова были мне необходимы в эту минуту. Разве что они звучали в моей голове, накрепко засев в моих мыслях. Мне начинало казаться, что весь мир говорит об одном и том же – обо мне. Я убрал бутерброд обратно в рюкзачок и встал. Я не хотел, чтобы кто-то, идущий сюда, застал меня здесь сидящим на корточках и плачущим. К тому же мне хотелось дослушать разговор. Осторожно выглянув из-за скалы, я увидел с другой ее стороны группу ребятишек-скаутов, чинно взбиравшихся по склону горы в сопровождении двух девушек. Детишки показались мне очень маленькими.

- Страх? – переспросила та, что, похоже, была младшей по званию, руководитель или младший скаут-инструктор, как называют ее на скаутском сленге.

- Да, страх, – подтвердила начальница с голосом певицы. – Мартин, Лукас, Кандела!.. Не сбейтесь с пути, сейчас мы придем и съедим бутерброд...

Все ясно. Вот что я чувствовал в этот момент – страх, он сопровождал меня. Я настолько привык к нему, что уже не называл его так. Его суть стала моей сутью, он жил в моей коже и мышцах, которые приспособились к нему как к неопреновой одежде. Я навострил уши. Чтобы не показалось, что я подслушиваю, я стал проверять давление в шинах, достал насос и продолжал слушать ту девушку.

- У детей единственный способ избавиться от страха и тревоги, это двигаться, делать что-нибудь, поэтому они ищут пример для подражания, а за неимением ничего другого, они подражают старшим. Они учатся у взрослых и хорошему, и плохому. Если мы курим, то курят и они. Если мы кричим, они тоже кричат. Мы, взрослые, не все делаем хорошо, так ведь?

Разница между мной и детьми была равна нулю. Я ничем от них не отличался, я тоже подражал, как и они. Разница между необузданной и свободной Виолетой Парра и мной, наоборот, была неизмеримо огромной. Виолета пела о многообещающем миге, у меня не было никакого многообещающего мига. Я находился один на вершине гранитной скалы кастильского горного хребта, окруженный детьми, которые пока еще не совершили ни одной ошибки. Мне стало мучительно больно за них при мысли о жизни, которая расстилалась перед ними, такими чистыми, непритворными путниками, и о серьезных ошибках, которые они могли допустить на жизненной стезе. Нет, я, скорее, мог согласиться с другой строчкой: “Я делаю шаг назад, когда вы шагаете вперед.” Это мне больше подходило – я оставался позади. Подумать только! Как глупо: единственная перемена, пришедшая мне в голову, – вместо продавца стать владельцем магазинчика канцтоваров. Вернуть меня в семнадцать лет, избавить от этой тревоги, досады, недовольства. Кто-то должен был это сделать, и этим кем-то оказалась как раз Корина. Только она одна могла смягчить ту боль и беспокойство, причиной которых являлась. Но чем была вызвана эта тревога? Как всегда, моей неспособностью понимать языки: ни свой собственный, на котором говорю, ни ее. Для меня все было иностранным языком, к которому не было словаря, чтобы в нем разобраться, лабиринтом тридцатилетних. И я снова был в его начальной точке.

20. Жертва

Когда после поездки на велосипеде я снова сел в машину, то заметил, что не захватил с собой мобильник. Чтобы не строчить впустую СМС-ки, прислушавшись к доброму совету Хосе Карлоса, я снова оставил молчащий телефон в багажнике. Мне было очень больно ежеминутно убеждаться в том, что мобильник не звонил. Дело не в том, что я не слышал звонка, просто Корина вовсе не собиралась мне звонить. Ни для того, чтобы объясниться, ни для того, чтобы сказать единственное, что я желал услышать всей душой – что она скучала по мне и хотела бы вновь встретиться со мной. Я вышел и снова достал мобильник. В телефоне были пропущенные звонки, причем много, но не от Корины, а от сестрицы Нурии.

- Какого черта! Куда ты запропастился?

- Катался на велосипеде.

- И при этом оглох?

- Я забыл телефон в машине. А в чем дело?

- В чем дело? Ты сошел с ума, вот в чем дело. – Сестрица, как всегда, необычайно ласкова. – Приезжай в больницу Грегорио Мараньона, быстрее.

- Скажи, наконец, что происходит!

Человек может представить определенные вещи и оценить, как он себя поведет в том или ином случае, но старость родителей это нечто такое, к чему ты не готовишься. Она подстерегает тебя неожиданно. Ты можешь запаниковать, видя, как стареют твои родители, и впервые осознав, насколько они слабы. Их тела не выдержат все удары, лишь какие-то, но не все. Родители не будут здесь вечно, чтобы сдерживать твои удары, они больше не смогут опекать тебя, теперь уже ты должен опекать их, воздав им сторицей. Они должны быть окружены твоей заботой, чтобы потом исчезнуть навсегда. В моем случае это, вероятно, было более очевидным. Отец умер молодым, и я напрочь отвергал мысль о том, что мама тоже может умереть раньше времени. Один из родителей – может, но не двое. По статистике не может. Таков был мой расчет и мои счеты с судьбой. Тем более что мою дюжую маму злило, если ты простужался, потому что сама она никогда ни разу не кашлянула, о чем и говорила. Тем утром, прежде чем взять велосипед, я брился и услышал скрежет дверного замка. Я несказанно удивился, и поскольку был, в чем мать родила, то быстро обернул вокруг пояса полотенце (на большее времени не было) и выглянул в коридор, где увидел маму с собачьим поводком в руке.

- Мама, куда ты собираешься идти?

- За хлебом, – невозмутимо ответила она, словно это было для нее самым обычным на свете делом. Пес выбежал из ванной следом за мной. – Так Паркер здесь? А я-то его обыскалась! Давай, надень на него ошейник.

- Ну уж нет! Никуда ты не пойдешь. – Я встал между ней и собакой.

- Я спущусь за хлебом, а то имбирный, который так любит твоя сестра, заканчивается.

- Как ты собираешься нести хлеб? В какой руке? Моей сестрицы, что ли?

- Вот этой самой рукой. – Мама гордо продемонстрировала мне здоровую, незабинтованную руку. – А какой еще рукой ты хочешь, чтобы я тащила? Ну ладно, надевай на Паркера ошейник, вон, посмотри на него, какой он.

- У него все прекрасно.

- Ничего не прекрасно, живо лужу наделает.

- Сейчас я сам его выведу!

- У этой собаки маленький мочевой пузырь, Висенте, он не может терпеть. Ладно, я пошла. Паркер, идем.