Семь дней творения

XV

Лашков любил ту часть утра, когда солнце еще не поднялось, но все уже полно им. Резкие гудки маневровых паровозов, перекличка птиц, цоканье копыт о мостовую - все это слышалось и ощущалось дворником в такое время с оголенной отчетливостью: мир словно бы разговаривал с ним наедине. Участок ему достался небольшой - метров тридцать тротуара и столько же булыжника управиться со всем хватало и получаса. А потом он садился на лавочку, будто окунался в самую тишину, и обманчивое чувство покоя властно заполняло его. Казалось, ничего никогда не было и ничего никогда не будет, а есть испокон веков - только эта вот долгая предсолнечная тишина, и он - в ней.

Но сегодня, едва Василий отставил метлу, во двор, хозяйственно озираясь, вошел и встал посреди высокий сутулый бородач, судя по разношерстной и трепаной одежде, из пешей и, к тому же, дальней дороги. Опершись на палку, он чуть постоял, цепко оглядел двор и кивнул Лашкову:

- Здоров, Василий Васильев! Запамятовал, небось?

Лашков даже привстал от неожиданности: Степана Цыганкова можно было разглядеть, как попа, в любой рогожке. Степан пропал тогда же - после валовской истории - и на восемь лет словно в воду канул. Правда, Калинин когда-то оговорился походя, что, мол, цыганковский батя в домзаке еще срок заработал,- и большой,- но толком не объяснил, в чем дело, и о Степане вскоре забыли.

- Здоров,- растерянно ткнул ему руку дворник. - Тебя, Степан Трофимыч, уж ты извини, похоронили сто раз. Жена за упокой поминает.

Он узнавал и не узнавал соседа: цыганковская порода сказывалась во всем: в медвежьей могутности, в наспех, зато щедро, вырубленном лице, в лопатистой мощи ладони. Но говорил Степан, противу обычного, уверенно, со вдумчивым проникновением, и глаза его были высвечены изнутри тихим и ровным светом.

- Посижу маненько с тобой, Василий,- проговорил Цыганков, умащивая между ног котомку,- да и ходу. В Москве нашему брату - под замком палаты...

- Что так?

- Паспорт не тот: со статьей.

- Зашел бы к своим. Хоть на день. Я уж участкового-то уломаю.

- Зачем? Похоронили, оно и к лучшему. Живы, небось?

- Все живы, вроде... Меньшая только твоя...

- Чего?

- В отсидке.

Степан отнесся к известию с прежней уверенной покорностью, словно все это было ему заранее известно и в свои сроки предусмотрено, а потому не так уж и важно. Он только обхватил ладонями палку и уперся в них подбородком:

- Поутихли?

- Пора. Тихон жену привел. Прибавление ожидается.

- Ишь, ты. - Степан усмешливо прищурился. - Внуком, значит, обзавожусь. Ничего, и без такого деда проживет.

- Может, хоть старуху вызвать?

- Как она?

- В церковь зачастила.

- Что это за дворец такой,- Степан кивнул в сторону уже выросшего на четверть штабелевского строения,- о трех ногах?

- Водопроводчик строится... Женился...

- Вот так-то, Василий Васильев, перетряхнут нас, собьют с панталыку, мы и взбесимся, и мечемся сослепу. Ни Бог, ни черт не разберет: куда летим, чего хотим? А глядишь, и отстаивается все кругом сызнова, входит в свою колею. Людишек рожают, церкви поют, дома подымаются - всяк к своей доле приходит. Можно сказать: перенесение святых мощей из кабака в полицию... Старцы говорят, это всегда эдак у нас: верх - сам по себе, низ - сам по себе... И токмо мы - спервоначалу перетряхнутые - уже ни к селу, ни к городу... А другой чудак сел наверху и тешится: распотрошил Рассею. А она, родимая, токмо и сделала, что замутилась, и сызнова текет, как сто лет тому...

- А что же нам-то?

- Да ты меньше думай и не сиди на одном месте. Сколько тебе веку-то! Встал бы, срубил посох поупористей и айда за Урал, али в степи.

И так вдруг легко показалось Василию это сделать, так просто, что он прямо-таки задохнулся неожиданно дареным откровением: "Взять да и впрямь пойти куда-нибудь. Хоть одному, а то и с Левушкиным. Ведь никто тебя, сукиного сына, не держит". Но за последнюю же мысль уцепилось сомнение, следом - другое, третье, и через минуту недавнее воодушевление свое уже виделось ему блажью.

- Куда идти-то? Идти-то некуда. Везде одинаково. Да и теперь много не походишь, враз место найдут.

- Так и там люди живут, и там ума набрать можно. Это токмо малых детей "местом" пугать пристало. Гляди, вот я - весь, не съели ведь.

- А где же побыл-то, Степан Трофимыч? - Лашков, намеренно ускользая от тяжкого для себя разговора, вцепился в последнюю цыганковскую фразу. Видать, помяло?

- Побыл. Помяло,- неопределенно откликнулся тот и, словно засыпая, закрыл глаза и клюнул носом. - Всякое было. - Он снова поднял голову и, проникая соседа в упор, суховато отрезал: - Я, Василий Васильев, там людскую душу загубил.

Этой своей резкой откровенностью Цыганков как бы определял, что ему скрывать от людей нечего, и что собеседник соответственно может решить для себя, каким образом с ним держаться.

И все, чем переполнился в эту минуту Василий, вылилось у него в тихий вопрос:

- А теперь куда, Степа?

- Лето на ущерб пошло. К теплу пробираться буду. В Кутаисе перезимую, али в Батуме.

- Может, зайдешь ко мне, перекусишь, и стопка найдется.

- Не балуюсь после того. - Это Степанове "после того" пронизано было сожалительной горестью, и Лашков вновь, как и давеча, проникся вдруг тяжестью, какую носит по свету этот, еще недавно совсем чужой для него человек. - А харчишки у меня водятся. Я все больше деревнями иду, а там с моими руками не оголодаешь... Не обессудь, не побрезговал бы, сам знаешь, а боюсь... Живут покойно, и слава Богу.

Он тяжело оперся на палку, встал и еще раз оглядел двор:

- Часом и сам себе не веришь, что жил тут, что жена есть, дети, что кузня была. Вроде, и не было ничего такого, и, вроде, живу я странником Божьим человеком - сколько земле сроку. Чудно!

Сила, куда более властная, чем простое людское расположение, толкнула их друг к другу, и они обнялись. И, как насмерть обиженным детям, стало им от этого объятия, хоть и на короткое мгновение, но теплее и просторнее на свете.

Степан - высокий и размашистый - шагнул на тротуар и, будто подстерегавшее странника, под ноги ему из-за крыш выкатилось солнце.

XVI

Дом водопроводчика поднимался, как на дрожжах: ряд за рядом, ряд за рядом, и - честь честью - из первосортного огнеупора, в два с половиной кирпича, и, вдобавок ко всему, "под расшивку".