Сачлы (Книга 2)

- Мне кажется, старик, ты преувеличиваешь возможности своей Гюльмалиевой, - сказал Демиров. - Интересно, с помощью каких таких ведер она сможет всех запугать?

- Есть такие ведра, - ответил Али-Иса, - сколько угодно есть. У этой Гюлейши есть все, что угодно. Вот, к примеру, одно ведро... Неожиданно окажется, что ваш новый врач выдал несовершеннолетней девочке справку, позволяющую ей вступить в брак. Врач осмотрит старшую сестру, совершеннолетнюю, Мостан, а в справке будет написано имя младшей - Бостан. Откуда врачу знать, кого он осматривает, Мостан или Бостан? В направлении сельсовета будет сказано: просим освидетельствовать девушку Бостан на предмет определения возможности ее вступления в брак. А отвечать потом придется врачу. Второе ведро: настанет пора идти парню в армию, а на медицинскую комиссию придет его младший братишка, назовется именем старшего; доктор даст справку: несовершеннолетний, освободить от призыва, а его потом начнут "разоблачать", скажут: взятку получил. Третье ведро: придет к врачу дряхлый старик Вели, получит справку о возрасте, чтобы освободиться от налогов, а справка эта, с печатью, потом окажется в кармане молодого Али. Или так: принесет врач с базара петушка, а слух пойдет по городу, будто он ежедневно покупает баранов. Спрашивается, на какие деньги? Другой врач возьмет собаку и пойдет на охоту, а Гюлейша пустит слух: пьяница, опять нализался, на гору полез. Смотришь человека уже разбирают на собрании месткома. О, наша Гюлейша Гюльмалиева мастер делать из мухи слона, в этом деле она, можно сказать, профессор, никто с нею не сравнится. Много ли надо закваски на огромный котел молока? Всего одну ложку. Вечером положил, наутро смотришь: все молоко скисло. Так и в мирских делах.

Демиров нахмурился, сказал горячо:

- Но неужели ты, человек, проживший большую жизнь, будешь бездеятельно взирать на проделки этой женщины?

- Я бессилен бороться с Гюлейшой, товарищ секретарь, - уныло признался Али-Иса. - Не смогу.

- Это почему же, старик? Откуда такое неверие в, свои силы? Откуда этот пессимизм?

- Да потому что я - кулак. И мне не хочется гнить в тюрьме.

- Чепуха. Если бы ты действительно был кулаком, тебя загребли бы и без помощи Гюлейши.

- Ошибаетесь, товарищ Демиров. Честное слово, ошибаетесь. Недаром люди говорят: дом, который не разрушит женская сплетня, не разрушит и сам аллах. Я, старый кулак, боюсь нашу Гюлейшу Гюльмалиеву больше, чем самого Гиясэддинова, нашего товарища ГПУ. Гиясэддинов мне ничего не сделает, а Гюлейша Гюльмалиева может упрятать меня за решетку в любой момент. Пустит слух, прибегнет к клевете, сделает из мухи слона и крышка мне, конец, старый садовод превратится в волка с сатанинскими рогами или в дикого кабана с саблевидными клыками.

- Странные дела творятся у вас, старик. Очень странные, - покачал головой Демиров. - Не нравится мне все это.

- Увы, но это так, товарищ райком. Именно поэтому мне частенько приходится изворачиваться, надевать папаху Али на голову Вели и наоборот.

- Словом, приспосабливаешься к обстановке?

- Выходит, так. Иного мне ничего не остается, товарищ Демиров! Приходится на старости лет взять в руки шест и стать канатоходцем. Ведь должен я как-то зарабатывать себе на жизнь.

- Словом, эта ваша Гюлейша Гюльмалиева - опасная женщина, так, старик?

- Очень, очень. Змея, змея! И не просто змея... Будь наша Гюлейша обыкновенной змеей, было бы полбеды, она - царица змей!

- Я вижу, тебе известны все ее проделки. Верно я говорю, старик?

Али-Иса приложил палец к губам, ответил, понизив голос:

- Нет, дорогой товарищ секретарь, честное слово, я ничего не знаю, я ничего не говорил вам.

- Как это не говорил? Ведь только что говорил. Или ты боишься очной ставки с этой женщиной?

Али-Иса втянул голову в плечи, прижал руки к груди, забормотал:

- Боюсь, боюсь, очень боюсь, товарищ Демиров. Поймите меня.

- Это плохо, старик.

- Знаю, что плохо, знаю. Но я ничего не могу поделать с собой. Я никогда в жизни не говорил правду людям в глаза, не мог. И никогда не скажу. Потому-то мне и приходится приспосабливаться, менять папахи Али и Вели. Не могу говорить людям правду в глаза.

- Но ведь со мной ты говоришь откровенно, не скрываешь ничего от меня. Почему так?

- А что я сказал вам особенного, товарищ секретарь райкома?

- Очень многое.

- Ровным счетом ничего! - Али-Иса хитро захихикал. - Какие могут быть секреты, какие могут быть разговоры, беседы у секретаря райкома и кулака?

- Короче говоря, ты всего-навсего любитель цветов, так, старик?

- Именно так, товарищ райком, всего лишь цветовод, поклонник душистых роз и соловьиных трелей.

Демиров, переменив тон, сказал холодно, сурово:

- Однако комбинировать брось! Довольно, старик, жонглировать папахами Али и Вели!

- Слушаюсь, товарищ райком, - сказал угодливо Али-Иса. - Если надо мной будет ваша тень, я не буду бояться ни жаркого летнего зноя, ни суровой зимней стужи. Кто у меня есть? Никого. Я один-одинешенек на этом свете, как перст. Что мне надо? Ни чего. Зачем мне воровать? В могилу ведь ничего не заберешь. Но если я не буду давать воровать другим, меня сживут со света, съедят.

- А ты смело разговариваешь со мной, старик, - усмехнулся Демиров. - Как на исповеди.

- Трудно носить все время тяжесть на душе, товарищ райком. Вот сказал вам все - и сразу стало легче. Знаю, что вы честный, благородный человек, потому и разоткровенничался. Знаю, вы не обидите старого любителя цветов. Жить мне осталось немного, и я хочу отдать свои последние дни цветам. Однако пользы от моей смерти никому не будет. Может, поживу еще...

- Разумеется, поживешь, старик. Смерть торопить глупо, она и так сама к нам торопится. Но почему все-таки ты не хочешь помочь нам открыто разоблачить нечестных людей, почему боишься сказать им всю правду в глаза?

Али-Иса провел ребром ладони по горлу, протянул жалобно:

- Нет, нет, товарищ Демиров, не могу. Лучше отрубите мне голову. Я в жизни не говорил правду в глаза и никогда не смогу сказать. Я так жил, и таким я умру.

- Человек не должен уподобляться ежу, который свернется клубком, спрячет голову, боится взглянуть на врага.

- Нет, товарищ Демиров, я именно еж! Если бы я не был ежом, а был бы, скажем, глупой мышью, змеи давно бы меня сожрали. А я, как видите, жив.

- Странный ты, старик. Смешной. Разве так можно жить? Разве это жизнь?

- Как бы ни жить - лишь бы жить. Иногда я закрываю глаза и представляю, будто я лежу в могиле. И мне кажется, что сейчас мое сердце разорвется. Я не могу пошевельнуться, не могу встать, не могу закричать. Чувствую, я в таком месте, где никто тебе не протянет руки, никто не придет на помощь, никто не подбодрит добрым словом. Ах, как это страшно - лежать под землей! Земля давит на тебя со всех сторон. Ужас, кошмар!.. Так лучше жить. Все, что есть, есть только при жизни. Там, в могиле, нет ничего. Я не верю ни моллам, ни попам:

- Значит, ты неверующий?

- Я не мусульманин и не христианин.

- Словом, ты безбожник?

- Нет, у меня есть свой бог...

- Что же это? Или кто?

- Жить, жить и жить! Вот мой бог, вот моя вера! Я хочу как можно дольше жить. И я никогда не изменял этому моему богу. Я закрывал глаза на проделки жуликов, но бога моего я всегда чтил. И если я совершал дурные поступки, так только от страха...

- То есть чтобы только сохранить свою голову?

- Да. Так было, так есть и так будет всегда, пока я дышу. Разве я могу один изменить порядки на этом свете? Нет!

Тем временем среди больных разнесся слух, что к ним в больницу пожаловал большой начальник - сам секретарь райкома. Больные обрадовались. Один же из них, нервнобольной, начал кричать:

- Пусть он придет сюда, пусть посмотрит, как с нами здесь обращаются! Пусть посмотрит, как нам тут плохо! Бородатый доктор из Баку бросил нас, удрал. Да и кто здесь останется?! Жена моя, собака, тоже бросила меня!.. Куда же нам теперь податься?.. Ведь мы больные!.. Мы не можем ходить!..